Электричка пыльной змейкой струится средь зелёных полей и тёмных лесов. На бескрайних просторах Советской империи запекается самый длинный день, оувэрдэй. У 10д завтра история. А сегодня они будут праздновать Лиго, три девчонки и пятеро парней.
Большинство режется в карты. Портативный катушечник дожигает первый комплект батареек слейдовским «крэйзи!», мощности мало, всего лишь на полвагона, сделано в ГДР.
Эрик, партийная кличка Энциклопедик, сидит на отшибе, возле окна. Карты ему надоели. Он занят подсчётом бурёнок на мельтешащих лугах. А ещё надеется высмотреть грибников. Но пока тщетно.
Картёжники шумно закончили партию, поочерёдно пьют пиво из пластмассовых канистр. Толстый Гога кричит через взмокшие головы:
— Эй, Энциклопедик, будешь?
Эрик лениво машет рукой — отвяжись — и Гога таращит глаза:
— Не будешь? В такую жарищу!.. Энциклопедик, да ты же педик!
Взрыв хохота. Га-га-га! Гуси спасают Рим. Катушечник не выдерживает конкуренции, чихает, плюётся и замолкает. Хохот тоже не вечен, волны вдруг улегаются, как по команде — пора сдавать карты.
Место рядом с Эриком освобождается, и к нему тут же подсаживается Свержицкая, Груша.
— Скучаешь?
— Не очень…
— У меня есть карманное радио. Можем послушать чего-нибудь.
Однако Эрик не в настроении. Достал этот Гога своими штучками. Достала и Груша.
— А чего слушать? Би-Би-Си днём не возьмёшь. На карманном вообще не возьмёшь. Только Леонида Ильича.
Умён не по годам. Всё знает. И как хорохорится. Будто осмелится слушать Би-Би-Си в электричке, где народу словно селёдок в закупоренной наглухо бочке. Но вот нравится Свержицкой этот хорохорщик, и она уже ищет другие подходы:
— Ты по литературе пятёрку получил, правда?
На сей раз попадание в цель. Юноша оживляется:
— А чего там? Хороший вопросик попался… Лермонтов. Вот ежели б Пушкин или там Лев Толстой… Была бы грызня.
— Как это?
— А ты разве не помнишь, как я спорил с Анфиской, что Пушкин просто великий стилист. А Лев Толстой вообще провокатор.
— Как это?
Начинается лекция под стук колёс. Энциклопедик седлает конька, своего боевого, и толкует дурёхе:
— Сколько, по-твоему, человек знает о себе самом? Десять процентов, не больше. А сколько же он может знать о других? Ещё меньше! А жажда власти — великая штука. Побывать в роли бога хотя бы на бумажных страничках. Вот нам Анфиска долдонит, что «Война и мир» — энциклопедия и панорама. Да чушь собачья! Вот эту свою одну десятую Толстой дробит ещё на сотню сколочков и к каждому сколочку приклеивает бирочку: ты, мол, Кутузов; а ты — Наполеон; а вот ты — Долохов, а вот он — Анна Каренина. Чушь собачья! Это лишь толстики, сотня сколочков, а не Кутузовы и Наполеоны. А потом вообще приходит круглый отличничек Володя Ульянов. У него по алгебре — пять, и по геометрии — пять, и по физике, и по химии. А он ещё хочет сдать новый предмет, «русский мужик» — а где взять учебничек? Тут и выныривает великий отобразитель, инженер человеческих душ и зеркальщик — можно ночь почитать его книжечки, и наутро запросто хлопай по своему широкому лбу: «русский мужик» — пять с плюсом… Бухенвальд и Освенцим… Мир изменился. И слова запятнались не меньше, чем люди. Нужно новое, чистое слово. Понимаешь… как вот есть у нас новая музыка, Led Zeppelin и Pink Floyd. А эта толстовщина — это воля к власти. Нужно иное, совсем иное, more over, больше чем больше, больше чем сверх.
