Дикие, высветленные, обесцвеченные края,
косоугольные джонки скользят над бездонной рябью,
голый утес поднимается, как корабль,
только все это, думаю, зря.
Боже, как странно, как долго стоят года,
сердце сосет злая рыжая дымка,
если тут что-то и движется, то, конечно, только вода —
тысячетонная невидимка.
Воздух горчит, как соль. Видно, и впрямь пора
каждую тварь разъять, как встарь, поделить на пары.
Огненный рой. Пожар. Ослепляющая жара.
Но пух тополей…
Деревянные тротуары…
Памяти Ю. М. Магалифа
Юрий Михайлович мне говорит:
«Водки, пожалуйста, Гена, налейте».
Тянет желудок, сердце болит,
в окнах не море, не Родос, не Крит,
окна распахнуты в палеолит.
Серый забор и «скворешник» над ним.
«Водочки, Гена, не пожалейте».
Чад переклички, лагерный дым,
нимб над колючкой – сияющий нимб.
«В лагере легче трубить молодым».
Юрий Михайлович жмурится: «Съем
Эту сосиску, а вы мне подлейте».
Жизнь коротка, перегружен модем,
бездна крутящихся в памяти тем,
дымный безбожный далекий Эдем.
Я хочу любить тебя, как любил утро и море —
когда я любил.
Как любил утренний кофе, и запах смолы на ладонях, и вкус поцелуя —
когда я любил.
Как любил вечереющий лес, силуэты косцов, далекие темные крыши,
тишину детских лет, удивленье – когда я любил.
Как любил снег, лыжню, смутный омут не спящей реки,
снег и ветки – когда я любил…
Ты – мое Солнце,
сжигающее мои леса.
Соль на холмах и дорогах – как иней.
Я в пустыне.
Миллиарды песчинок поют и рыдают на все голоса,
и в душе моей плачут ископаемые леса.
Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убрать.
Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убить.
Но ты в небе – лесам суждено погибать,
и над миром, спаленным тобою,
тебе только быть.
Обожженные руки тяну в непрозрачную высь:
дай дождя!
отзовись!
