И меня не пустили.
В ОВИРе, куда я по малолетству пошел искать обьяснений, мне коротенько растолковали, что я не могу ехать по его приглашению, ибо он приезжал в СССР не по моему приглашению, и, значит, знакомство наше не близкое.
Нет худа без добра, кстати: злой, как черт, я вышел из ОВИРа и прямо на Конюшенной (тогда там еще были авиакассы) купил билет на Симферополь (тогда еще можно было просто взять да и купить билет на Симферополь), и так впервые попал в Коктебель, куда с тех пор езжу в отпуск каждый год.
Но это к слову.
В конце октября я улетал в Москву. В портфеле моем была, в частности, разноязыкая картотека книг, которые надлежало постараться в Москве найти и прочесть или хотя бы просмотреть, лежали там машинописные куски переводов моего любезного уголовного кодекса династии Таи, наброски статей…
В тот день на аэродроме Пулково можно было проносить автоматы, бомбы, пушки. Безо всяких обьяснений портфелишко мой, совсем и не подозрительный с виду, был досмотрен самым тщательным образом. При виде бумаг, начисто забыв об обеспечении безопасности полетов, ко мне сбежалась чуть ли не вся милиция пропускного пункта. Охранники листали и наугад читали мои странички, рылись в картотеке и пытались разбирать английские и даже китайские выходные данные… Глаза у них горели: диссидента выявили с поличным! Нет, крамолы не нашлось, все — наука. Но вместо извинений — от меня же потребовали доказательств того, что я имею право ею заниматься. Аспирантский билет ПО института востоковедения АН СССР их, по счастью, удовлетворил. Все время полета у меня ушло на восстановление языкового и алфавитного порядка в картотеке.
То был второй звонок. Возможно, он прозвенел случайно. Просто совпало так. Не знаю и не узнаю никогда. Но зимой слух, объясняющий срыв моей летней поездки к Юре, докатился до меня в самом моем заведении: якобы куратор института от самого компетентного ведомства страны, уходя в отпуск, разрешил мне поездку, но с тем, чтобы я побольше там наболтал и побольше дал на себя компромата — а уже без него кто-то переосторожничал и запретил. Это был всего лишь слух; я опять-таки никогда не узнаю, что в нем правда и есть ли она в нем вообще. Но я уже чувствовал себя обложенным. То ли облавой, то ли просто — дерьмом.
Поэтому, когда двое-трое коллег, до тех пор вовсе не интересовавшиеся моими литературными потугами или даже впрямую подхихикивавшие надо мной ("Он не только синологией занимается, он еще и фигней занимается" — никогда не забуду эту фразу), вдруг как-то очень одновременно принялись у меня спрашивать, нет ли чего новенького почитать, я либо отшучивался, либо давал старые, совсем наивные вещи, особенно напирая на "Великую сушь", благо к тому времени она уже вышла. "Да что вы, ребята, какое новое? Диссертовину осенью подавать!" Хотя меня буквально распирало: есть, есть, есть!!!
