Меня поймали с краденым чемоданом в вагоне поезда. Специальный суд присудил меня к десяти годам каторги. Это было ужасно! Нет, не приговор суда — воспаленные глаза Люси, несбывшиеся мечты в ее взгляде! Все это разрывало мою душу, заставляло страдать неописуемо.
Пятиминутное прощание. Что можно было сказать?
Я только шептал, целуя сквозь железные прутья ее руки:
— Прости!.. Прости, любимая!..
Она ушла, грустно улыбнувшись на прощание. А потом… Северные горы, спецлагерь в глубоком ущелье, где добывали мрамор.
Нас, восемь человек, поместили в небольшой камере, сковали общей цепью Мы спали на жестких нарах, укрываясь обрывками старых одеял. Ночью было холодно — тюрьма стояла на высокой горе.
На рассвете нас кормили жидкой похлебкой, выводили рядами во двор, окружали собаками и вели в карьер, в ущелье. Издалека грохотали взрывы — то подготавливали работу для нас. Мы приходили туда по узкой каменистой дороге; с воем ползли груженые самосвалы, увозя мрамор в далекий, уже призрачный для меня мир. Этот мрамор ложился в стены дворцов, приобретал под руками ваятелей округлость скульптуры, чарующую таинственность фонтанов. Кто-то любуется ими, не зная, не ведая, какая цена заплачена за это чудо!
Мало кто уходил живым из каторжного лагеря. Путь был один — на тот свет. Большинство узников не выдерживало страшных мук и побоев.
Поняв это, я твердо решил — надо сражаться. Но как? Писал просьбы о помиловании, о пересмотре дела. Молчание, отказ! Тогда возникла мысль о побеге. Я долго лелеял ее. Мне удалось за несколько паек хлеба купить волосяную пилу — мечту беглецов. Я спрятал ее в ботинке.
И вот приблизился тот день. Никогда не забуду его…
Я всегда шел в паре со старым Миасом. Миас — метис, сухощавый, высокий, с бронзовым лицом, всегда молчаливый, нелюдимый. В тот день он что-то заметил.
И когда я слишком долго смотрел на вершины гор, Миас буркнул сквозь зубы:
— Напрасно надеешься, Генрих. Отсюда не уйдешь!
Во мне вспыхнуло недоброе чувство. Откуда он знает?
— Почему ты решил?
— Вижу. Не слепой… Оглядываешься, словно загнанный волк.
Я вытер пот со лба, передохнул, взглянул на старика. Кто его знает, может быть, он и добрый человек. Глаза глядят из-под седых нависших бровей приветливо, морщинистое лицо осветилось дружеской, ласковой улыбкой. Но доверять нельзя. Вокруг много продажных душ. Промолвишь слово — оно сразу же откликнется у старшего надзирателя. Надо придержать язык.
— Боишься? — печально спросил Миас. — Напрасно. Я за двадцать лет никого не продал.
