Хин поднял руки к лицу, делая вид, что развязывает маску, а на деле изо всех сил пытаясь сдержать подступающий к горлу, душащий приступ хохота. Ему никогда не приходило в голову, что имя может произноситься так.
Его молчание, похоже, утолило чужую жажду мщения — посланник отдал несколько указаний, и футляр сдался. Правитель, заполучив письмо, прочёл его не торопясь. Писал, судя по слогу, и вправду Эрлих, хотя почерк был другим, чем в птичьей записке.
— Он хочет, чтобы я отправил своих людей назад и положился на вас? — наконец, снисходительно уточнил Хин.
Чанакья уставился на него сосредоточенными зелёными глазами, задумчивыми и одновременно дерзкими. Он был одним из тех летней — а они составляли большинство —, которых иноземцы не отличали друг от друга. И даже для местных он легко мог остаться «кем-то, мелькнувшим в толпе», уж больно неприметным лицом одарила его Дэсмэр. Впрочем, он едва ли ценил эту особенность: одевался богаче, чем следовало — во всяком случае, для путешествия по пустыне; заплетал волосы в косы, как не делал никто, густо подводил глаза. В мочках его ушей поблёскивали вживлённые синие камни-искры. Всё это украшательство, на взгляд Хина, плохо сочеталось с выступающими скулами и широким подбородком, с глубокими морщинами жёсткого лица.
«Его дело, впрочем, — заключил правитель. — В наряде — хорош, а без него — на пень похож, как говорят летни. Кто знает, вдруг тут окажется наоборот?» Во всяком случае, стоял племянник прямо, голову держал с достоинством. «Дяде что ли пытается подражать?» — напоследок предположил Хин, слушая ответ.
— Мой повелитель предвидел, что вы будете недовольны, — хрипло известил посланник. — Можете поступать, как заблагорассудится, только… Да там написано.
Хин и без него знал, что там написано. Эрлих не собирался заботиться о том, как чужие воины вернутся домой: вновь, действуя кнутом и подарком, подкупать старейшин Умэй, по чьим землям пролегал путь, договариваться с воротной стражей. И в Весну, ясное дело, брать лишних людей был не намерен — а, скорее всего, и не мог. Хин только потому задал вопрос, что пытался понять: как расценивать великодушное разрешение союзника поупрямиться.
— Я отпущу людей, — решил он. Дал Чанакье время на торжество, затем докончил: — Но прежде составлю клятву, мы обсудим формулировку. Затем все вы четверо приведёте Луны в свидетели своей искренности.
В том, как эти «свидетели» трактуют тексты, среди летней разбирался хорошо если десяток человек. И, судя по заминке перед вежливым согласием, племянник не относился к их числу. Как Хин и думал.
