Шофер гнал машину по берегу, прямо по утрамбованному песку, по прибойным лужам, по гравию и успел доставить их на пристань, когда к ней уже подходил белый морской катер «Изумруд».
— И все же когда ты будешь? Ну, успокой еще раз.
— В субботу. Брось, Амур.
Северин увидел, что собака тянет ее за подол к катеру.
— А если не будет катера? Повтори мне.
— В среду, на катере заповедника, — глаза ее улыбались сквозь слезы.
— Не надо дождя в ясный день, в солнце. Пусть одно солнце, — попросил он. — Начнется же в среду вечное лето? А? Видишь, Амур, она приедет. Брось подол… Скажи нам, что приедешь.
Она молча кивнула.
…Катер дал гудок. Она прижалась к Северину. Потом с трудом оторвалась.
— Иди. Не грусти это время… Сильный мой… Раз ты с кошками воевал, — что-то душило ее. — Ну что может сделать с тобой какое-то там… Пусть бы и самое плохое.
И, взяв его голову в ладони, не стыдясь людей на палубе, не обращая внимания на любопытных пристанских баб, горько, страшно поцеловала его в губы. Словно всю душу вложила в один поцелуй.
Будрис видел, как она махала косынкой, как noтом, поникнув, пошла к машине. В ту минуту ему хотелось прыгнуть за борт и поплыть до берега.
Тяжело, смертельно он жалел потом, что не сделал этого.
Фигура на берегу исчезла. Исчезла машина. Исчезла, наконец, и пристань.
И тут какой-то странный дикий звук поразил Северина. Всем телом подавшись к уходящему берегу, горько, неутешно, отчаянно, как по покойнику, выл Амур…
В субботу она не приехала. Будрис, который ожидал ее на третьем причале, узнал, что «Изумруд» пришел с Тигровой во Владивосток еще вчера, в шятницу.
Он огорчился, что придется еще несколько дней пробыть без нее, но в общем воспринял это как должное. Не знала. Опоздала. Приедет в среду на катере заповедника.
Когда наступила среда, он взял Амура и отправился с Василем Павловым встречать.
— Шевели щупальцами, бич, — беззлобно насмехался Павлов. — Дочь хозяина таверны ждет тебя. Она выплакала глаза, высматривая твою татуированную морду из иллюминатора отцовской корчмы.
— Слушай, ты перестанешь или нет?
— Увенчанный лаврами, покрытый шрамами и славой, он, однако, жаждал скромного полевого букета из ее рук. Только его.
— Ну, ей-богу…
— Люблю индейцев и караимов, — на всю улицу объявил Павлов.
Прохожие стали оглядываться на них. Павлов шел с невозмутимым лицом солидного отца семейства. У него были манеры и походка члена палаты лордов.
— И арапов тоже люблю!
Какой-то седенький старичок остановился и с упреком покачал головой, глядя на Будриса.
