Кто еще?
«Устрица в раковине»; «улитка в своем домике»; «еж, свернувшийся в клубок, чтобы защитить себя»; «настоящая литературная ящерица, греющаяся под лучами солнца Красоты». И даже «тигр, ранящий тигриц своим щетинистым членом».
Мало?
Хорошо: верблюд. «В своих физических и умственных действиях я похож на дромадера: его трудно заставить идти, а когда он пошел, то не менее трудно остановить; продолжительность — вот, что мне нужно, как в покое, так и в движении». (Следует комментарий: «Эту аналогию, родившуюся в 1853 году, тоже не удалось забыть, она все еще живет в одном из писем Флобера к Жорж Санд в 1868 году. Chameau, верблюд, так на сленге называют старую куртизанку. Я не думаю, что подобные ассоциации шокировали Флобера». Мне же почему-то в этом месте вспомнилось вот еще о чем: на столе Валентина Пикуля, возможно, не блестящего, зато очень дисциплинированного и работящего исторического романиста, стояла статуэтка не ахалтекинца, не гепарда, не страуса, наконец, — ну кто там еще-то носится у нас по степям, саванам и прериям, как угорелый? — а именно верблюда, этого пустынного символа медленной, но, без преувеличения сказать, танковой неукротимости…)
Ладно: собака. А как же! Или, если угодно — собаки. С ними автор «Бувара и Пекюше» себя, кажется, не ассоциировал. Однако его отношения с этими приятнейшими из Божьих тварей были на редкость нежны. После смерти мадам Флобер, матери писателя, его одиночество скрашивает подаренный ему кобелек породы борзая. «Его спокойствию и красоте можно только позавидовать», — констатирует Флобер. И дает псу кличку Джулио. Как язвит рассказчик, «в честь Джульет Герберт — если вам так хочется», то есть в честь английской гувернантки, которую сплетники от мемуаров причислили чуть ли не к «пулу невест» Флобера. Воистину: «Гипотезы зависят от темперамента биографа». Ибо уж если Флобер где и был близок к матримониальным цепям, так это в отношениях с совершенно иной феминой — Луизой Коле. Однако в параллелях с нею существовало еще много чего. И много кого. В том числе восточная женщина Кучук Ханем. «Гюставу предстояло сделать выбор между египетской куртизанкой и парижской поэтессой, — говорится у Барнса, — между клопами, сандаловым маслом, бритым лобком, клиторидиктономией (т. е. у египтянки, превращенной в секс-машину, был удален клитор, «заветная пуговичка, обещающая наслаждение», и бедная женщина едва ли что-либо чувствовала в моменты соития — Ю.Б.) и сифилисом — с одной стороны, и аккуратностью, чистотой, поэтическим лиризмом, относительной сексуальной верностью и женским равноправием — с другой. Ему удалось в данной ситуации сохранить вполне устойчивое равновесие».
