О, мсье Андриё отнюдь не считает, что птица, более всего «угождающая» своим габитусом описанию Флобера, и есть подлинник. Вовсе нет. Мсье Андриё излагает свои резоны: «Флобер мог что-то изменить в гармонии красок… Во вторых, Флобер вернул попугая в музей, как только закончил повесть. Это было в 1876 году. А павильон в Круассе был создан тридцать лет спустя. В чучелах животных заводится моль… Чучела от времени разрушаются… К тому же цвет их оперения со временем меняется…»
Поэтому любой из них, по сути, мог оказаться настоящим. Или, возможно, — ни один из них. И мсье Андриё «медленно, примиряюще развел руками, лежавшими на столе…»
Ну а вот и последняя сцена романа.
Протагонист в Музее естественной истории, на верхних его этажах…
«Войдя, я увидел вокруг себя только птиц; они заполнили все стеллажи, белые, обильно осыпанные дустом. Меня провели в третий ряд полок. Осторожно передвигаясь между ними, я, случайно повернув голову, неожиданно увидел сидящих в ряд амазонских попугаев. От пятидесяти чучел осталось всего три. Яркость их оперений приглушал слой пестицида. Они насмешливо смотрели на меня, как три старых, но остроглазых, обсыпанных перхотью, оскорбленных джентльмена. Они действительно — честно признаюсь в этом — были похожи на слегка свихнувшихся стариков. Я смотрел на них еще с минуту, а то и более, а затем, тихонько пятясь, покинул комнату. Возможно, кто-то из них и был тем самым попугаем, которого я искал».
Занавес.
Стоило ли, спросите вы, так убиваться по поводу пернатого прототипа — пусть даже он служил натурщиком самому Флоберу? А, собственно, почему нет? Почему нет — если согласиться с тезисом, что в «Простой душе» (и на это указывается у Барнса) существует как бы две ипостаси Флобера: в Фелисите воплощен его характер, а в Лулу — голос. Голос! По другому — Логос жизни. СЛОВО. Это важно! Ибо еще с библейских времен речется: «Смерть и жизнь — во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его»; «В речах — слава и бесчестие, и язык человека бывает падением ему» — и т. д.
Итак, Лулу — голос Флобера. Но: не диковинка ли это для самого писателя? Есть ли смысл «по Флоберу» в этом определении? Не хромает ли сравнение?
О, уж сам-то Флобер с кем только себя ни сравнивал!
Целый бестиарий вывалил он на страницы своих писем. (И Барнс попытался все это богатство рассортировать, разложить по полочкам, систематизировать.)
«Я медведь, и хочу оставаться медведем в своей берлоге, в своей шкуре, в своей шкуре старого медведя».
