Пожалуй, такое, какое он сохранил между возможностью жить и потребностью писать. Такое, какого пытается достичь практически любой писатель. Даже тот, о ком известно, что он заядлый сибарит, апостол гламура, кутила, бабник, циник и прочая и прочая. «Вы можете рассказывать о вине, любви, женщинах и славе при одном условии: если вы не пьяница, не любовник, не муж и не рядовой в строю, — писал Флобер. — Если же вы активно участвуете в жизни, вы не видите эту жизнь; вы или страдаете от нее, или же чересчур наслаждаетесь ею».
Вам не кажется, что здесь Флобер имел в виду и попугая? Ну, за компанию. По родству душ. По сходству личных парадигм. Ибо быть созерцателем жизни и быть попугаем — в сущности, одно и то же. Ведь в отношении жако, какаду и амазонов приходится колебаться между двумя суждениями: 1) «Попугай может говорить» и 2) «Попугай не может не говорить». Второе из пары как раз и есть истина. Именно его стоит маркировать как «несомненно писательское». Таким образом, совершив виток, приходим к простому: писатель в экстремуме и есть попугай. Одиноко сидящий на ветке, лицезреющий все подряд и лишь по недоразумению производящий впечатление этакого тяготеющего к обществу типуса. Дурак, говорун, шут гороховый, он почти неизбежно понимает больше того, что им самим когда-либо было сказано, пролито на бумагу, «занесено на скрижали». В этом, безусловно, его гордыня. Но в этом — и его кара. И я почти не сомневаюсь: тот, кто решил засеять свой текст попугаем, производит тем самым некий акт сатисфакции и втайне уповает на то, что вся эта агротехника приведет к баснословным урожаям чего-то важного, что прорастает только в душе. Ну, если, конечно, вообще прорастает…
Сумел ли я дать вам почувствовать, что хочу приобрести попугая? Если нет — мои усилия потрачены впустую. Вполне закономерный результат, когда ты думаешь, что у тебя с кем-то — диалог. Как сказал однажды английский поэт-гомосексуалист Уистен Хью Оден: «Поэзия ничего не меняет…»
Но послушайте: может быть, хоть вы тогда купите попугая, а? Сами. Себе. Нет? Но почему?! Разве вам не бывает скучно и одиноко? Если не так, как Флоберу («Где-то глубоко во мне таится извечная, личная, горькая и непрестанная скука; она не позволяет мне чем-либо наслаждаться и гасит мою душу. Она может напомнить о себе в любую минуту и всплыть так же нежданно и негаданно, как всплывает на поверхность реки разбухший труп утопленной собаки, несмотря на тяжелый камень на шее…»), если не так, то как-нибудь иначе. По-своему. Разве вам никогда не приходило в голову, что мир, с его суетой, с его толпами, с его страхами, с его вечным цейтнотом, — не самое лучшее зеркало для вас? Для ваших мыслей. Для ваших слов. Для ваших желаний. Для ваших поступков. Что, может быть, лучше было бы, если бы ваше «Я» находило себе отражение в чем-то более загадочном и, одновременно, более отзывчивом, чем социум, напичканный такими же особями, как вы сами, особями, захлебнувшимися этим паршивым, миазматическим сегодня…
