И снова я, и снова Мишка!.. И какие-то международные слова: то ли «дарлинг», то ли «моншер», и мы уже договаривались с нею о встрече в Париже, на Елисейских полях, куда я собирался вылететь завтра же, следующим за ними рейсом.
А потом оркестр пошел отдыхать, а мы с Михаилом, склонившись с двух сторон к прелестным розовым ушкам Судо-сан, пели ей на два голоса стихи нашего великого поэта.
«Клен ты мой опавший, клен заледенелый…»
Бедный Арамасса!
Думал ли он, что его поездка в холодную Россию обернется для него столь чувствительным поражением от двух молодых русских литераторов, даже не членов Союза писателей? Думал ли я, поливая утром обшарпанный потолок разбавленным мелом, что вечером буду плясать с японской миллионершей в зале, битком набитом иностранцами? Думал ли Мишка? Думал ли Гусеев?
Гусеев точно – не думал.
Мы же чувствовали себя на больших высотах, где-то между Парижем и Токио, да вдобавок нас грела мысль о том, что в глубине Мишкиного портфеля, как щука в омуте, лежит непочатая бутылка коньяка.
Но всему на свете приходит конец. Отыграла музыка, погасили огни, пришла минута расплаты.
Официант принес счет и положил его перед Судо-сан. Он профессионально почуял, что расплачиваться будет она.
Краем глаза я глянул на счет. Там стояла обведенная кружком цифра «156»
– Рублей?! – ахнул я непроизвольно.
– Ха! Долларов! – произнес Гусеев.
Судо-сан, не моргнув, вытащила из своей сумочки маленький блокнотик, похожий на тот, в который она заносила иероглифы. Но это был другой блокнотик. В нем были подшиты стодолларовые чеки. Она вырвала два листка, от чего толщина блокнотика практически не уменьшилась, и протянула их официанту.
Сдачу принесли в рублях по официальному курсу.
На Судо-сан это не произвело ни малейшего впечатления.
Мы вышли на ночную улицу Бродского, причем швейцары отдавали нам честь. Было около полуночи. Холодная весенняя ночь стояла над Ленинградом. Слева, в глубине площади, светился Михайловский дворец, на фоне которого четко виднелась фигура памятника Пушкину с откинутой в сторону рукой.
Я предложил нейти к памятнику и посидеть на скамейке.
– Йес! Йес! – выкрикнула Судо-сан.
И мы пришли к Пушкину, и сели на скамейку, и по рукам пошла бутылка Мишкиного коньяка, и тогда узнали мы, что все люди – братья, кроме японских миллионерш, которые являются сестрами.
Ванин-сан все-таки сцепился с Арамассой на политической почве через Гусеева, который стал переводить бойчее. А мы с Судо-сан сидели и молчали, и я чувствовал сквозь норковую шубку тепло ее маленького японского тела, разогретого армянским коньяком и русскими плясками.
