Отец привлек его к себе и гладил по волосам, не в силах вымолвить ни слова. Между тем надвигалась ночь. В комнату внесли лампу, и учительница принялась разливать чай. Около семи часов пан Борович встал из-за стола. Его левая щека мелко вздрагивала, а губы грустно улыбались.
– Ну, нам пора, милая… – обратился он к жене.
– О, что вы? – прошепелявила учительница, – что вы? Ведь до Гавронок вы за четверть часа на санях доедете…
– Так-то оно так, да месяца сейчас нет, заносы большие, а парень дороги не знает. Да и вам пора на покой.
Пани Борович положила узелок с бельем Марцина возле кровати, на которой ему предстояло спать, незаметно пощупала рукой, хорошо ли набит сенник, потом быстро поцеловала сына, простилась с Веховскими и, сунув на прощанье в руку грязной Малгоськи два двугривенных, вышла во двор и села в сани. Столь же поспешно вышел за ней муж. Когда лошади тронулись, пани Веховская взяла молодого Боровича за руку, а пан Веховский потрепал его по плечу. Служанка высоко держала кухонную лампу. Когда впервые звякнули бубенцы, она подняла лампу еще выше, и белый круг света упал на снежную пелену. Как раз тут Марцинек заметил, что задок саней и очертания родительских голов над санями передвинулись за линию света и погрузились во тьму. Он вдруг пронзительно вскрикнул, вырвался из рук учительницы и бегом побежал за санями. Попал в канаву, тянувшуюся вдоль дороги, одним прыжком выбрался из сугроба и помчался прямо перед собой. Выбежав из освещенного круга, он ничего не видел во тьме. Споткнулся раз-другой о какие-то колышки и наконец упал, крича изо всех сил:
– Мамочка, мамочка!
Учительская чета подхватила его под руки и силой повела в школу. Бубенцы звенели все дальше, все тише, будто из-под снежных сугробов.
– Никогда я не ожидала ничего подобного! Никогда! Чтобы такой большой мальчик вздумал бежать в Гавронки… Фи, как нехорошо! – пыхтела учительница.
Марцинек утих, но не от стыда. Его душило какое-то скорбное недоумение: матери нигде не было видно. В мозг его занозой впивалась мысль: нет ее, нет ее, нет ее… Стиснув зубы, он вошел в квартиру, сел на указанный учительницей стул и, слушая ее длинную проповедь, продолжал думать о матери. Мысли эти были просто рядом изображений ее лица, которые скользили перед его глазами и исчезали. Исчезновение их было первой завязью, первым сигналом треки.
Грязная Малгося стлала между тем постели и устанавливала вместе с учителем ширму перед диванчиком, на котором спала Юзя. Установка ширмы заняла довольно много времени и, должно быть, сопряжена была с. особыми трудностями, потому что служанка, когда учительница ненадолго отлучилась на кухню, поминутно хихикала и отскакивала от учителя.
