– В семь утра?
Автор вопроса, осознав всю его абсурдность, на миг опустил голову вниз, но тут же вновь впился взглядом в обозначившийся на подушке профиль.
– А нашему русскому другу ты говорила, где остановишься в Нью-Йорке?
– Говорила. Ты что, забыл? Вы меня вчера об этом уже спрашивали. Когда мурыжили в своем склепе.
– Я помню. Просто уточнить. Это он тебя об этом спросил?
– Он. По-моему. Я уже не помню.
– Хм, молодец. Грамотно спросил, раз не помнишь. А ты ему что сказала? Дословно.
– О господи! Допрос по новой? Сказала, что остановлюсь в «Марриотте».
– Без уточнений? Их же тут, в городе, вроде целых пять штук.
– Без уточнений. Слушай, я хочу спать.
– И он больше не расспрашивал? На эту тему.
– Нет.
– Хм. А кто еще знает, что ты здесь?
– Откуда я знаю, кто знает.
– Ну ты кому-нибудь об этом говорила?
– Может, и говорила. Что я, помню? Ты дашь мне, наконец, поспать или нет? – Прелестная головка с растрепанной рыжей копной повернулась в фас.
– Нет, конечно. С какой стати.
– У тебя с головкой все в порядке? Начало восьмого!
– Вот именно. Восьмого! Очнитесь, мадмуазель, это вам не Париж, а Нью-Йорк. Здесь, если вы забыли, несколько иные ритмы. И вообще, ma cherie[2], пора бы уже забыть о вашем версальском распорядке. И богемном умонастроении. Настали суровые, боевые будни.
– Ты у психоаналитика давно был?
– Давно. В день первого причастия.
– Оно и видно. Хотя, я боюсь, тебе уже вряд ли кто поможет. Впрочем, как и всей вашей шайке-лейке. Церэушной. У вас же это хроническое. Неврастения с садистским уклоном. Ой, пардон. Я выдала такие секреты. Нас же здесь наверняка прослушивают. И русские. И Аль-Каида.
Медноволосая красавица уже было размахнулась, чтобы по самую шляпку вбить гвоздь своего накипевшего негодования, но, увидев перед собой сошедшиеся к переносице брови, набухшие подскулья и тонкую полоску на месте, где должны были быть губы, вовремя сдержала свой порыв и, повернувшись к прикроватной тумбочке, нервными движениями, с третьей попытки, вытянула из плоской бледной пачки тонкий цилиндрик «Вирджинии слимс». По всему объему просторной спальни растеклось довольно тягостное молчание. Хелен, устремив глаза в потолок, делала немного нервные, глубокие и быстрые затяжки. Она понимала, что ее занесло, но горевать о пролитом молоке было уже поздно. Она также чувствовала, что ее визави вполне адекватно уловил причину и суть воцарившегося молчания, и ей это было неприятно.
«Ну и плевать, подумаешь», – попыталась утешить себя она, и это немного помогло, но, правда, очень немного.
