В сенях отец и потный Гришка тянули из боковушки скатанный бредень.
— Ниток суровых и иглу-цыганку, шибко! — крикнул Дуняшке Григорий.
В кухне зажгли огонь. Зашивать бредень села Дарья. Старуха, укачивая дитя, бурчала:
— Ты, старый, сроду на выдумки. Спать ложились бы, гас[2] все дорожает, а ты жгешь. Какая теперича ловля? Куда вас чума понесет? Ишо перетопнете, там ить на базу страсть господня. Ишь, ишь, как полыхает! Господи Иисусе Христе, царица небес…
В кухне на секунду стало ослепительно сине и тихо: слышно было, как ставни царапал дождь, — следом ахнул гром. Дуняшка пискнула и ничком ткнулась в бредень. Дарья мелкими крестиками обмахивала окна и двери.
Старуха страшными глазами глядела на ластившуюся у ног ее кошку.
— Дунька! Го-о-ни ты ее, прок… царица небесная, прости меня, грешницу. Дунька, кошку выкинь на баз. Брысь ты, нечистая сила! Чтоб ты…
Григорий, уронив комол бредня, трясся в беззвучном хохоте.
— Ну, чего вы вскагакались? Цыцьте! — прикрикнул Пантелей Прокофьевич. — Бабы, живо зашивайте! Надысь ишо говорил: оглядите бредень.
— И какая теперя рыба, — заикнулась было старуха.
— Не разумеешь, — молчи! Самое стерлядей на косе возьмем. Рыба к берегу зараз идет, боится бурю. Вода, небось, уж мутная пошла. Ну-ка, выбеги, Дуняшка, послухай — играет ерик?
Дуняшка нехотя, бочком, подвинулась к дверям.
— Кто ж бродить пойдет? Дарье нельзя, могет груди застудить, — не унималась старуха.
— Мы с Гришкой, а с другим бреднем — Аксинью покличем, кого-нибудь ишо из баб.
Запыхавшись, вбежала Дуняша. На ресницах, подрагивая, висели дождевые капельки. Пахнуло от нее отсыревшим черноземом.
— Ерик гудет, ажник страшно!
— Пойдешь с нами бродить?
— А ишо кто пойдет?
— Баб покличем.
— Пойду!
— Ну, накинь зипун и скачи к Аксинье. Ежели пойдет, пущай покличет Малашку Фролову!
— Энта не замерзнет, — улыбнулся Григорий, — на ней жиру, как на добром борове.
— Ты бы сенца сухого взял, Гришунька, — советовала мать, — под сердце подложишь, а то нутрё застудишь.
— Григорий, мотай за сеном. Старуха верное слово сказала.
Вскоре привела Дуняшка баб. Аксинья, в рваной подпоясанной веревкой кофтенке и в синей исподней юбке, выглядела меньше ростом, худее. Она, пересмеиваясь с Дарьей, сняла с головы платок, потуже закрутила в узел волосы и, покрываясь, откинув голову, холодно оглядела Григория. Толстая Малашка подвязывала у порога чулки, хрипела простуженно:
— Мешки взяли? Истинный бог, мы ноне шатанем рыбы.
