Откуда ни возьмись, подкатил на велосипеде Профессор, которого не взяли на соревнования, хотя он надеялся, что пошлют именно его. В бригаде есть два ловких на работу мужика – он и Керосин. Тарас
Перфилыч последнюю неделю был очень сердит на Профессора, не хотел с ним даже разговаривать. На прошлой неделе “задумчивый” механизатор спьяну задел трактором стелу с названием колхоза, сильно погнул ее.
Целый день потратил на ремонт. Ему первым делом налили штрафную – полный пластиковый стакан.
Пахари прощались, собираясь разъезжаться, пожимали друг другу руки, приглашали в гости. Сильно пьяных не было, ворчливый Батрак не в счет, да еще старый дезертир, в нелепой шинели, бродил, покачиваясь, вокруг березы.
– Шабаш, ребята, по домам пора, – скомандовал Тарас Перфилыч.
Из кустов выломился подпасок Джон, местный дурачок, схватил с газеты недоеденный бутерброд. Мужики собрали ему в сумку сало, хлеб, огурцы, остатки сыра.
Следом появился старший пастух, Сапрон, начал ругать Джона: вот ты где, бестолочь!..
Пастухам поднесли из последней бутылки. Сапрону далеко за семьдесят, на седой шевелюре наискосок держалась выцветшая кепка. Выпил, обвел всех посветлевшими зрачками. Рассказывал, торопливо закусывая консервной массой, наложенной поверх ломтика хлеба: я, ведь, ребята, воевал здесь. Орловско-Курская дуга – весь мир знает!.. Трава в рост человека – на крови растет! Куда ни глянь, лежат мои друзья, ставшие этой землей, я вижу их тени, лица – они встают и смотрят на нас!..
К Мите радостно приблизился подпасок Джон. Дурачок запьянел, то и дело спотыкался на кочках, чавкал с набитым ртом: “Ми-хя, Ми-хя…”
Сапрон смотрел прямо перед собой, будто никого не видел. Но вот плеснули в его стаканчик добавки, в крупных пальцах хрустнул пластик крошечной по сравнению с могучим кулаком посудины. Выпил, крякнул, закусил остатком засыхающего пирожка. И опять взгляд пастуха ясный, домашний, величественный. Сапрон разглядел дезертира Никишу – пьяного, в распахнутой грязной шинели, обхватившего ствол березы.
Дряхлый ничтожный человек прижимался к белому стволу и грозил пальцем механизаторам: штоб ваш сорок третий под землю провалилси!
Этот год усю жизню мою перековеркал…
Странная усмешка мелькнула на смуглом, почти черном лице Сапрона.
– Да… – протянул он задумчиво, жизнь моя военная будто сон, а лицо мое – железное, как у памятника. И выпивка на меня не действует – нет в хмеле ласковости, одна только тяжесть… В низине, где коровы ходят, была у нас рукопашная. Гнали немцев через всю деревню. В руках у меня трехлинейка с трехгранным начищенным штыком… – Лицо старого человека вдруг помолодело, он улыбнулся. – Хорошо тут!
