Это случилось, когда она приехала к родителям на каникулы между вторым и третьим курсом – бабушки Стужиной уже не было в живых, и в случае чего посоветоваться Наташе стало не с кем.
Наташа, конечно, еще не знала тогда, что это лето – последнее лето и ее юности, и родительского дома: ранней зимой умрет отец, который всегда так баловал единственную дочь. Именно потому, что это лето оказалось последним, сейчас все и помнилось до каждой милой подробности: до запаха перегретой пыли на их улице Маяковского, до россыпей земляники вокруг столба – двадцать минут на электричке, – отмечающего границу Европы и Азии, до сарафанчиков с фестонами, которые бывали на ней и на Нельке, ее подруге с первого класса, когда они по вечерам отправлялись гулять в сквер у гостиницы
Большой Урал – дразнили за эти фестончики друг друга Маша с
Уралмаша, до сводящей ноги ледяной воды в Шарташе несмотря на жару за тридцать, нередкую для Урала, до строчек одного модного тогда в городе поэта из Политехнического:
Я сяду в трамвай номер десять,
Доеду на Ленина пять, даже до горчинки холодного пива “Исетское”, которое они пили с ребятами из их школы, теперь тоже студентами, – не поступивших призвали в армию, – в кафе, носившем такое же, что и пиво, имя.
Мальчики, впрочем, теперь держались с ними настороженно, восхищенно, почтительно. Что ж, Нелька была будущая артистка, со второго раза поступила в театральное училище, а Наташа и вовсе обреталась нынче в столице и, шутка сказать, училась в Московском университете на историческом – туда и поступить-то невозможно… Наташа и Нелька важничали, строили из себя девушек высшего общества, никто и не думал за ними ухаживать, одни умные разговоры, это было и досадно, и смешно, а вот теперь вспоминалось уже как нечто восхитительное, потому, наверное, что никогда-никогда больше не повторится.
Не повторится и тогдашняя атмосфера отчего дома, тоже торжественная, потому что Наташа, очень повзрослевшая с прошлых каникул, отдалившаяся, вызывала и у родителей чуть ни благоговение. Наташа наслаждалась: она лежала по полчаса в ванне с разведенным в ней шампунем – пены для ванн тогда еще не продавали – и читала Огонек,
что выписывал отец; прежде ей этого никогда не позволили бы, отец эти самые свои Огоньки аккуратно складывал стопкой на комоде, а теперь, подмокшие, со сморщенными страницами, они вряд ли годились в коллекцию; по ночам она не гасила свет долго за полночь, и была бы жива бабушка Стужина, она б тоже такого не попустила – относилась к электричеству и к счетчику с строгим повседневным вниманием и рачительностью; наконец, никогда прежде мать не кивала бы так согласно и покорно, если б Наташа отодвинула тарелку с недоеденным, а нынче, когда Наташа весело говорила берегу фигуру, мама, торопясь, частила конечно-конечно, доченька…
