Убей не помню, где эта самая дача располагалась, где-то в недалеком
Подмосковье. Но помню лес, помню речку, помню одинокий зеленого цвета дом из досок, деревянные крашеные щелястые полы в сенях, огромную комнату, уставленную маленькими кроватками в четыре ряда – здесь обитали малолетние воспитанники, а столовая была в пристройке, довольно симпатичной и чистенькой, с тускло блестящими пестрыми клеенками на столах, с занавесочками в цветок. Нас, штук тридцать детишек, прогуливали на зеленой светлой поляне, которая наклонялась к реке, густо и темно обросшей. На прогулках бегали стайками, как мальки в реке, толкали девочек. Был у нас свой
Толстый, здоровый глупый от доброты бутуз; однажды он нашел огромную сухую ветку – мне такую было не поднять, – разыскал проем между кустов, где берег спускался к самой реке, и принялся шумно лупить своей корягой по воде, шугать , как он объяснил, за что был подвергнут наказанию, поскольку воспитательницей было настрого сказано к воде не ходить , а именно – лишен киселя.
Я не помню сейчас имени этой воспитательницы, но было оно жесткое для произношения, что-то вроде Инга или Инна, так ее и назовем, но помню ее лицо. Даже мне было понятно тогда, что она молодая – хоть в сравнении с моей матерью. И очень красивая. Я запомнил, что у нее были темно-русые в мелкий завиток волосы, сросшиеся брови и ясные очень голубые близорукие глаза и что она никогда не улыбалась. Ее подопечные были в безраздельном ее распоряжении, поскольку кроме нее на даче были еще только нянечка с поварихой да сторож с одной ногой, поварихин муж, по совместительству и сантехник, и истопник, и монтер, а воспитательница была главной, то есть не только наша, но и их начальница.
Конечно, были в нашей группе девочек и мальчиков и закоренелые детсадовцы, но большинство, кажется, были детьми домашними, без опыта пребывания в казенном доме, попавшие сюда из-за той же нежданной оккупации иностранными непроверенными молодежными студентами советской столицы. Поэтому жестокая кара, постигшая глупого Толстого, произвела на этот, домашний, контингент гнетущее впечатление. Дело в том, что после долгих лет голода, который пережили наши родители, главная воспитательная заповедь в советских семьях, причем отнюдь не только еврейских, где она была всегда, гласила: чтобы ребенок хорошо кушал . Поэтому какие-либо ограничения по части корма никак не входили в перечень наказаний, которые сводились чаще всего к стоянию в углу или а то гулять не пойдешь , а в семьях попроще – к обычной порке. Но кисель был как бы неотъемлемым приложением к непременной манной каше, неким незыблемым знаком хорошокушания , и изъятие его из меню Толстяка показалось нам грозным предзнаменованием того, что так просто нас отсюда не выпустят. Что говорить, мы не знали еще, сколь подвижно и игриво окажется воображение нашей новой воспитательницы и властительницы, на долгие месяцы призванной заменить нам и бабушку, и родную мать.
