— Вот непонятно, кто же все-таки отец и почему она вынуждена была приехать сюда на заработки… или она хотела здесь остаться, а потом перетащить ребенка… Но, конечно, раз ребенок нездоров, конечно, раз она мать, она должна волноваться, вот и я, помню, когда мой болел, я тоже… Вы, Николас, должны поговорить с хозяйкой, кроме вас некому…
У Николаса — крошечного человека со скошенным животом — английский был не только хорошим, но просто даже родным языком, а русский, напротив, — языком выученным, потому что, когда его, двенадцатилетнего, обезумевшие от пропаганды американские родители привезли в Россию, Николас не знал ни одного русского слова. Проварившись шестьдесят с лишним лет в кипящем котле великой державы, он, разумеется, язык этой державы выучил, но теперь, вернувшись обратно в Америку, старался пользоваться им как можно меньше, чтобы хоть перед смертью снова стать стопроцентным американцем.
В пансионат с русскими пенсионерами Николас, однако, поехал и русский телевизор смотрел вечерами с большим удовольствием.
— My fair lady, — дрыгнув маленькой загорелой ногой, галантно начал Николас, приблизившись к хозяйке и осторожно пригладив мизинцем скользкие от морской воды усики. — We all are like one family here… What’s going on with the girl? We never thought that she has a baby…[6]
Хозяйка смерила Николаса русалочьим глазом и ответила по-русски медленным и сладким, как вишневое варенье, голосом:
— Пан Никовай, Сузя быва проститьютка у Киев. Она имеет детку, и детка больной. Больной детка, пан Никовай. Мы пвачем.
И смахнула слезы с ресниц.
— Вы слышали? — воскликнул Николас, обращаясь к столпившимся старикам. — У Сусанны больной ребенок, потому что — это ведь Киев, это же Чернобыль! Мне рассказывал друг, он был как раз в Киеве, его уже нет — Царствие Небесное! — он мне говорил, сколько уродов там нарождается!
— А вы слышали, что она проститутка? — перебила его одна из старух, низколобая, с заросшим волосинками мясистым подбородком. — Прос-ти-тут-ка!
— Lunch! Lunch![7] — весело провозгласила хозяйка и, взмахнув острым сверкнувшим ножом, наклонилась над пышным батоном хлеба своим пышным надушенным телом. — Пан Генрих! Where are the vegetables?[8]
Молчаливый, с опущенными глазами повар появился из кухни, на секунду приоткрыв дверь в ее облачное пространство, пересек пронизанную солнцем комнату и в самом центре стола поставил глубокое белое блюдо с вареными овощами.
Защебетав и заулыбавшись, радостные, как птицы, старики потянулись со своими тарелками, и густое дыхание разомлевшей моркови соединилось с их нетерпеливым, коротким дыханием. Один только бывший невропатолог, убедившись в том, что жена его занята разговором с соседкой, незаметно скользнул за дверь. На втором этаже дома были спальни.
