– Рычанчик? – кивнул на меня голубым подбородком один из стражей порядка.
– Он, – угодливо подтвердила Шляпа.
Милиционер подошел и опустил ладонь мне на плечо:
– Пройдемте.
– А в чем дело? Что такое?! – возвысил я голос (вероятно, чтобы скрыть испуг: мне подумалось, что меня пришли разоблачать как Лжерычанчика).
– Узнаете.
Под конвоем меня повели по коридору. Мне вдруг пришла в голову фантастическая мысль, будто я угодил в 1918 год, и меня ведут на допрос к самому Урицкому.
Возле дверей туалета стояло ведро с водой и тряпкой. Оно тотчас вернуло меня к действительности.
– Вот оно что! – дернулся я было обратно, но крепкие милицейские руки сжали мои локти.
– Я вам говорила, Рычанчик, – донесся из-за моей спины голос комендантши.
– Идите к черту! Никакой я вам не Рычанчик! – бушевал я, но никто меня не слушал. Меня втолкнули внутрь известного помещения и не выпускали, пока я не отдраил все три унитаза – за себя, за настоящего Рычанчика и за Моисея Соломоновича. Похоже, их не мыли с октября семнадцатого.
Как будто мне в утешение, Шура Шайкин в тот вечер принес в дворницкую целый рюкзак марокканских апельсинов, не то наворованных им, не то полученных в качестве вознаграждения за разгрузку вагона с фруктами (он иногда подрабатывал грузчиком). Шурик вывалил пахучие солнечные плоды в углу нашей мрачноватой комнаты с единственным пожеланием: чтобы ему их больше не показывали.
Когда мы с Костей принесли Сереге Коробкову его долю (пришлось сложить апельсины в продырявленный цинковый тазик), поэт лежал на своей кровати, отвернувшись к стене, словно весь его жизненный интерес сосредоточился отныне на испещренных стихами обоях. Наше появление и обращенные к нему слова не вызвали в нем никакого отклика.
– Что это он? – шепнул я Косте.
– С ним бывает, – ответил тот.
Мы поставили таз возле кровати и вышли.
– Наверное, опять с кем-то беседует, – проговорил Костя в коридоре и, очевидно, предвидя мое недоумение, пояснил: – Да тут Серега начитался каких-то нелегальных книжек и расширял сознание при помощи мухоморов. Сушил и ел их. И после этого признался мне, что беседовал с Каннегисером.
– С кем? – не понял я.
– Да с тем эсером, что Урицкого грохнул. Впрочем, Серега уверяет, что Каннегисер никакой не эсер. Будто бы он поэт и классный к тому же. Я специально покопался в публичке: везде пищу т, что эсер. Представляешь! – хохотнул Костя, проходя в нашу комнату. – Каннегисер даже читал Коробкову свои стихи! Он мне пересказывал: что-то там про Керенского, битву и предсмертный радостный сон… Я не запомнил.
