– Врешь, опять врешь, братец. Но ты не нарочно. Тебе хочется столько сразу, что кажется, будто не хочется ничего.
– А тебе?
Тут сердце у меня подпрыгнуло, ударив в его ладонь, потому что ответить сразу я была не в силах.
– Разве не знает каждый лукуми, что связываться с дочерью кузнеца опасно? Я могу навлечь несчастья и даже смерть. Зачем тебе нарушать свое спокойствие?
Подумай-ка, Гром, стоит ли чего-то хотеть? Потому что я знаю точно: мои невзгоды только начинаются.
Факундо наклонился ниже, провел губами по щеке, коснулся уха и в самое ухо прошептал:
– Завтра утром, когда мы двинемся в путь, выйди, чтоб я мог посмотреть на тебя перед дорогой. Подожди меня. Я, правда, слишком много хочу сказать и слишком мало могу сказать. Но я буду думать о тебе все время и, может быть, к возвращению найду все нужные слова. А теперь отдыхай!
Неслышно поднялся и вышел, словно растворившись в ночи.
На другое утро в суете и бестолочи проводов я едва различила с веранды на дороге, где табун уже поднял пыль столбом, могучую фигуру на могучем вороном; а вскоре и конь и всадник скрылись в пыльном облаке.
Когда наступило время отдыха, вернулась в каморку с намерением отоспаться после почти бессонной ночи. Не тут-то было.
На порожках сидела, степенно беседуя с Саломе. грузная, лилово-черная старуха в ярких бусах, в пунцовом платке. Саломе, увидев меня, торопливо поднялась.
Старуха – конечно, это была Обдулия – блестела на меня глазками, маленькими, как бусины, и острыми, как буравчики. Я чинно приветствовала унгану.
– Будь здорова и ты, – сказала она наконец, – ишь, шустра! По парню сохнут чуть не все негритянки в усадьбе, а ты едва явилась и сама его присушила!
Думаешь, тебе это даром сойдет?
– Ах, Ма Обдулия, он ведь такой здоровенный, неужто не хватит на всех? В наших краях такой мужчина, как он, имел бы десяток жен.
Старуха долго смеялась, колыхаясь всем обширным телом.
– Ой, скромница, ой, уморила! Ты не знаешь наших баб, им кусочка мало, им подавай целиком… даже если могут подавиться. Гром был прав, на тебя стоило посмотреть. Будить среди ночи, правда, не стоило, но я на него не в обиде.
Разденься, и я посмотрю, что у тебя болит.
Я слышала шорох за дверьми, но не придала ему значения. Однако через несколько минут дверь без стука открылась, и вошел майораль Давид. Тогда-то я догадалась, что около дверного косяка отирался Натан и что у него, верно, ноги зачесались, когда увидел, с кем я говорю – так бедолага припустил через двор к флигелю, где располагалась контора.
