— Я про дело думаю. Про крепость рубежей русских, про покой жителей ее. А что слова? — пожал плечами Росин. — Слова — это дым. Коли ты трус, то сколь храбрецом не называйся, отважней не станешь. А если для обмана врагов своих глупцом и трусишкой выглядеть полезней, то почему бы и нет? Что от этого в сердце твоем изменится?
— Что изменится от того, что весь мир станет считать меня трусом? — приподнял брови царь, и в серых глазах его ощутился ледяной холод.
— А какой прок от пустого хвастовства? От похвальбы и гордыни что за выгода?
— То не слова пустые! — рявкнул Толбузин. — Наш государь не раз в атаку первый мчался, жизни своей не жалея, в Казани…
Царь вскинул руку, и опричник моментально смолк.
— Скажи, Константин Алексеевич, — ласково поинтересовался русский правитель, — не спрашивала ли супруга твоя, Анастасия, про родичей своих?
— Про тех, что в заговор против тебя затевали? — глядя царю в глаза, уточнил Костя. — Нет, не спрашивала.
— Это хорошо, Константин Алексеевич, — кивнул правитель. — Потому, как после слов твоих думы всякие бродить начинают.
— Заманить и уничтожить, — повторил Росин. — Уничтожить всех и навсегда. Скажи, государь, что дороже тебе: слава твоя великая, или крепость земли русской? Стоит ли слава сломанных судеб человеческих? Позор страшнее смерти — но что, если именно им победы добиться можно? Страну спасти? Ты же правитель, царь. Подумай! Слова — пыль. Россия — вечна.
— Ступай, Константин Алексеевич, — отвернулся царь. — Боярский сын Толбузин тебя проводит. Андрей, дьяка Данилу Адашева найди и ко мне пришли. Славы мне не надо, но гибели стрельцов татарам не спущу. Пусть в новый поход готовится.
В этот год половодье доставило обитателям усадьбы немало страха. Вода в Осколе поднялась неожиданно высоко и плескалась под самыми стенами. Но Бог миловал, и до ворот земляной крепости вешние волны не дотянулись. Второй бедой была извечная опасность татарского набега — и задолго до подхода земских сторожевых разъездов боярин Варлам выслал в еще сырую степь десяток своих оружных смердов, разбив их попарно, а сам с холопами засел возле Изюмского шляха.
Однако и эта беда обошла стороной. Сказывали потом заплаканные беглецы, что по южному берегу Сейма басурмане все-таки прошлись своей разбойничьей лапой, да местами переправились по бродам на эту сторону, попугав пахарей под Рыльском и Обоянем, но близко к Осколу не подходили, явно страшась засевших в крепости боярских детей.
