Возле колонн в сумраке позднего вечера стояли несколько местных парней с тлеющими сигаретами в руках. Они неприязненно покосились на пятерых самовольщиков, приближающихся к клубу, однако ничего не сказали. Когда солдаты поравнялись с курильщиками, те вяло кивнули в ответ на их приветствия. Два парня даже пожали солдатам руки — на правах старых знакомых. Связываться с солдатами было рискованно, так как их в здешних местах было гораздо больше, чем местных парней, поэтому самовольщиков побаивались и уважали.
Танцы шли под радиолу. Какое-то время Генрих просто стоял у стены, наблюдая за тем, как лихо отплясывают в кругу местных барышень его сослуживцы. «Какого черта я здесь делаю?» — спрашивал он себя. Во рту у Боровского до сих пор был неприятный осадок от самогонки. Танцевать ему не хотелось. Местные барышни, большинство из которых смело выставляли напоказ пухлые ляжки, обтянутые черной сеткой чулок, его абсолютно не привлекали. Они были вульгарные, чрезмерно упитанные, чрезмерно накрашенные и почти все пьяные.
Эх, да надо нам жить красиво!
Эх, да надо нам жить раздольно!
Бо-га-тырс-кая наша сила!
Сила ду-ха! И сила во-ли!
Радиола надрывалась, но Боровского это не радовало. Подошел запыхавшийся Риневич.
— Ну че, Геня, — задорно подтолкнул он Генриха плечом, — не в кассу тебе наша гулянка?
Генрих пожал плечами:
— Почему, нормально. Самогонка только тухлая. До сих пор в глотке стоит.
Риневич махнул рукой:
— Да ладно тебе придираться, старик. Ты же не в Москве. — Алик окинул Боровского насмешливым взглядом, прищурился и добавил: — Радуйся жизни, пока молодой, и забудь о своих московских закидонах. Вот как я!
— Да я не поэтому, — вновь пожал плечами Боровский. — Просто…
— Просто бабы тебе не нравятся, — закончил за него Риневич. — Ой, смотри, Геня, не к добру это.
— Да при чем тут бабы! — вспылил Боровский. — Просто я…
Но тут музыка затихла, и Генрих не стал договаривать.
— А теперь — белый танец! — радостно объявил ведущий, невысокий, плотный мужичок, стоявший на страже радиолы. И разъяснил во избежание «непоняток»: — Дамы приглашают кавалеров!
Раздались медленнные аккорды, и вслед за тем сипловатый голос трогательно запел:
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе видна.
Как сын грустит о матери,
Как сын грустит о матери,
Грустим мы о земле, она — одна.
А звезды тем не менее,
А звезды тем не менее,
Чуть ближе, но все так же холодны.
И как в часы затмения,
И как в часы затмения,
