— И все равно — спасибо, — успел он сказать поручику.
Конвойный провел его через истоптанный тюремный двор к избе стоящей отдельно от общего барака. Из трубы поднимался густой дым. В заледенелых оконцах уютно светились огоньки. Солдат, зачем-то постучав по морозным доскам, распахнул дверь и, неожиданно подмигнув, впустил Корсакова в сени.
— Прошу, ваше благородие.
Сам явно входить не собирался.
Не мешкайте, ваше благородие. Давно ждут-с вас. — Солдат радостно ощерился. — Да входите же вы, избу выстудите!
Корсаков шагнул через порог в полумрак сеней. Нашарил ручку двери.
Внутри избы было жарко натоплено. От кисло-парного, дымного, овчинного духа избы голова пошла кругом.
Он прислонился плечом к косяку.
После яркого зимнего дня глаза не сразу привыкли к тусклому свету свечей. Разглядел простой стол, лавку, сундук под окном. Довольно чисто, домовито и даже уютно.
Единственное, что было чуждо крестьянской избе — походная офицерская кровать, придвинутая к печке.
И еще Корсаков уловил совершенно неуместные в избе ароматы Пахло… духами! Розой, лавандой и пачулями.
Из-за занавески вышла женщина. Он прищурился, пытаясь разобрать, кто это. И почувствовал, как кровь бросилась в голову.
Нежный овал лица, светлые локоны, бездонные глаза, дрожащие губы…
— Анна! — только и смог вымолвить он.
Тонкие плечи. Руки, губы, заплаканные глаза…
Ее слезы жгли ему грудь. Проникали до самого сердца. И оно, превращенное в кусок алого льда, и уже научившиеся не замирать от боли воспоминаний, медленно оживало.
— Анна, Бог мой, Анна!
…Забытье, как омут.
Прерывистое дыхание в унисон, словно оба вынырнули на поверхность только для того, чтобы глотнуть воздуха, и вновь погрузиться друг в друга.
— Анна…
Ничего не говори, ничего не говори!
Жаркие губы. Соленые от слез.
И снова — в омут.
…Волчий вой метели, скрип валенок у двери. Надсадный кашель. Стук в ставни. Сначала робкий. Потом требовательней и громче.
— Барин, пора!
И снова сердце сковывает холодом. Кусок льда распирает грудь, не дает вздохнуть. Жар ее губ уже не в силах растопить этот лед.
— Прощай, Анна!
* * *
Кто-то наступил на ногу. Следом под тяжестью скрипнул стульчик.
— Почем фингалы рисуем, маэстро?
Корсаков приподнял шляпу, сощурился, пытаясь сперва разглядеть, кто хамит, а потом уже применять физическую силу.
Напротив, присев на клиентский стульчик, глумливо скалился обрюзгший субъект, с заплывшими свиными глазками.
— Что, дрыхнем на рабочем месте, товарищ художник?
