Я не умер.
Мы с мишкой терпели очень долго тишину и голод. Но однажды… снова раздался за моей спиной голос Павла.
Я лежал на правом боку, как Павел учил меня. Голос прозвучал так близко, что я ощутил живое дыхание.
Но я был уже научен горьким опытом и — не обернулся. Пусть остаётся ощущение того, что Павел здесь, со мной.
— Встань, сделай упражнения, — говорит Павел.
Голова кружится. Но я сажусь. Слова повторяются и проявляют розоватый от солнца снег нашей с Павлом лыжни, мигающие слепящие огни дворца Снежной королевы, коня — нашу качалку… месяц улыбки Павла, от уха до уха.
— Иди жить! Твой путь не кончен, — слышу я.
Я сижу. Паутина в углу и паук. Паук — шарик, от шарика много ног, таких же тонких, как паутины, которые он плетёт. Муха — в паутине. Другая жужжит над ухом. Или это не муха. Это голос Павла жужжит:
— Иди жить! Твой путь не кончен. На окне — птица.
Это Павел?
Я так быстро кинулся к окну, что поскользнулся и упал, а когда встал и добрёл до окна, птицы не было.
Но мой рывок — начало.
Не все, лишь два упражнения делаю: приседаю, наклоняюсь вперёд. И сажусь на пол. Обе руки прижимаю к груди, где очень больно. Мать лечит руками — кладёт их на то место, которое болит. И я прижимаю руки к боли.
— Иди! — голос Павла. На подоконнике — птица.
Я встаю, иду к окну, не отпуская рук от груди.
— Папа! — говорю я птице. Боль не проходит, ворочается во мне. — Мама! — говорю. — Папа!
Что тщусь сказать, не знаю. Но птица поворачивается ко мне лицом и смотрит на меня глазами Павла.
— Иди! — говорит Павел за моей спиной.
— Куда? — спрашиваю, но я уже знаю, куда. К матери.
И я иду в её тишину. Она стоит у окна и смотрит на серое здание с решётками.
— Я не хочу умирать, — говорю в её спину.
Не глядя на меня, она берёт свою сумку и идёт к двери, которая тут же за ней хлопает.
Возвращаюсь к себе. Двигаюсь осторожно, боясь снова поскользнуться и упасть. Мне надо беречь силы.
Птицы на моём окне нет. Лежит на кровати мишка, подняв все четыре лапы.
Может, Павел хотел, чтобы я пошёл не к матери, а к тёте Шуре?
