— Вы беседовали с синьорой после этого?
— Только перед самым уходом, синьор. Мы же бумаги прихватили. А ей это вроде как не понравилось. Так зыркнула, что мы сразу поняли. Испрашиваем, можно, мол, мы возьмем документы. Это полагается, синьор, — в правилах так прямо и записано.
— Я знаю, — спокойно проговорил Брунетти. — Что-нибудь еще?
— Ага, — прорезался Риверре.
— Что же?
— Она не возражала, чтобы мы осмотрели одежду и шкафы. Отправила с нами экономку, сама даже не пошла. А вот когда мы пошли в другую комнату, где бумаги, тут она пошла с нами, а прислуге велела подождать за дверью. Ей совсем не хотелось, чтобы мы в них копались, синьор, в бумагах этих и документах.
— А что это за бумаги?
— На вид официальные, синьор. Все сплошь на немецком, и мы принесли их сюда для перевода.
— Да, я читал ваш отчет. Что стало с этими бумагами после того, как их перевели?
— Не знаю, синьор, — ответствовал Альвизе. — Может, все еще лежат у переводчицы, а может, их уже назад отослали.
— Риверре, не могли бы вы сходить и выяснить это?
— Прямо сейчас, синьор?
— Да. Прямо сейчас.
— Есть, синьор. — Он изобразил нечто отдаленно напоминающее отдание чести и с видимой неохотой поплелся к дверям.
— Подождите, Риверре! — крикнул Брунетти вдогонку. Тот обернулся в надежде, что его позовут обратно и таким образом удастся избежать похода в квестуру и подъема по целым двум лестничным пролетам. — Если бумаги еще там, перешлите их ко мне.
Брунетти взял одну из бриошей с блюда перед ними и надкусил. Сделал знак Арианне принести еще кофе.
— Когда вы там находились, — обратился он к Альвизе, — вы больше ничего не заметили?
— Чего именно, синьор?
Словно им положено видеть только то, за чем их направляют!
— Да мало ли чего! Вот вы отметили напряженность между двумя этими женщинами. Может, кто-то из них вел себя как-то странно?
Альвизе призадумался, взял бриошь, откусил.
— Нет, синьор, — и, видя, что Брунетти разочарован, добавил:— Только когда мы забирали бумаги.
— А почему— есть у вас какие-нибудь соображения?
— Нет, синьор. Просто вид у нее был совсем другой, — когда мы осматривали личные вещи, ей вроде как было совершенно безразлично. Я-то считал, людям такое неприятно— когда чужие роются в их одежде. А бумаги— они и есть бумаги. — Уловив, что последняя реплика явственно заинтересовала Брунетти, он воодушевился. — Но, может, дело просто в том, что он был гений. Я, конечно, в такой музыке не особо разбираюсь…
Брунетти приготовился к неизбежному.
