Несколько матросов выскользнули из-за спин своих товарищей.
– Мы просим также тех, кто не рожден на Урсе, покинуть нас.
Ушли еще несколько человек. Многих из оставшихся я не рискнул бы назвать людьми.
– Все остальные отправляются с нами?
Раздался хор утвердительных возгласов.
– Подождите! – крикнул я и попытался протолкаться вперед, где меня смогли бы услышать. – Если…
И тут одновременно произошло три события: Гунни зажала мне рот рукой, Пурн закрутил мне руки за спину и то, что я считал одним из помещений нашего корабля, вдруг ушло у меня из-под ног.
Комната завалилась набок, сбив матросов и нас в одну яростно копошащуюся кучу, и падение это было ничуть не похоже на прыжки, которые я проделывал среди снастей. Притяжение планеты мгновенно завладело нами; и хотя я не думаю, что оно было так же велико, как притяжение Урса, после стольких дней, проведенных в слабом тяготении корабля, оно показалось очень сильным.
Ужасный ветер завыл по ту сторону переборок, и в мгновение ока самих переборок не стало. Что-то неведомое удерживало этот ветер. Что-то не давало нам упасть с миниатюрного флайера, как жукам с перевернутой скамейки, – но мы оказались посреди неба Йесода, и под нашими ногами был только тонкий пол.
Этот пол метался и брыкался, как боевой конь в пылу яростного сражения. Ни один тераторнис не скользил по склону воздушной горы так быстро, как мы сейчас, и у подножия этой горы мы взмыли вверх словно ракета, вращаясь в полете наподобие стрелы.
Еще мгновение, и мы точно ласточки заскользили между мачт корабля и уж совсем как ласточки ринулись вперед и понеслись мимо мачт, рей и шкотов.
Многие матросы попадали или опустились на колени, и поэтому я смог разглядеть троих йесодиан, которые привели нас на кораблик, а также впервые взглянул внимательно в лицо пленника. Их лица были спокойны, они даже чуть улыбались; его же лицо озарялось самой непоколебимой храбростью. Я знал, что на моей физиономии написан только страх, и чувствовал себя почти так же скверно, как в тот раз, когда асцианские пентадактили закружились над шиавони Гуазахта. Я чувствовал и кое-что еще, о чем не премину рассказать ниже.
Те, кто никогда не воевал, считают, что дезертир, бегущий с поля боя, терзается стыдом. Это не так, иначе он не дезертировал бы; за редким исключением, сражения устраивают трусы, которые боятся бежать. Именно так было и со мной. Стыдясь обнаружить свой страх перед Пурном и Гунни, я напустил на себя мину, которая, однако, напоминала настоящее проявление решимости не более, чем посмертная маска старого друга напоминает о его улыбке. Потом я помог подняться Гунни, пробормотав нечто нечленораздельное и выразив таким образом надежду, что она не ушиблась.
