— Есть, — стараясь сохранять профессионализм, ответил я. — И правда, позвоню-ка я в лабораторию, узнаю, как идут дела.
Оставшись один, я набрал номер.
— Да?
— Эви, это я.
— Где ты пропадаешь? На пейджер не реагируешь…
На самом деле, я его осознанно отключил. Я отключил все, что не имело отношения к Сильвии.
— Прости, вылетело из головы. Я что звоню-то… Сегодня не получится.
— Мэт, ты что, забыл, что сегодня четверг? Я приду не раньше половины одиннадцатого.
Ну, все, мне пора забирать Дебби. Ты зачем звонил? Что-то случилось?
— Нет, просто хотел услышать твой голос.
— Ну вот, ты его услышал. Пока!
Снова вошла Сильвия. Она была в элегантном вечернем платье.
— Да, похоже, это действительно будет повторение парижского опыта, — усмехнулся я. — Я опять не одет.
— Не глупи. Идем, а то опоздаем.
Мы спустились. Машина уже ждала, и мы отправились в Линкольн-Центр. Только тут я понял, как сильно рискую. Театр был в каких-то ста метрах от консерватории Джульярда. Если в этом гигантском городе где-то и можно было столкнуться с Эви, то именно здесь. И как нарочно, когда машина остановилась на светофоре на Бродвее и я посмотрел в окно, я тут же увидел ее на углу Шестьдесят пятой улицы. Она несла инструмент.
— Вот черт! — пробурчал я себе под нос. Сильвия моментально догадалась, что происходит.
— Мэтью, не волнуйся, через эти окна она тебя не видит. — Потом оглянулась и еще раз посмотрела в сторону Эви. — Виолончель ростом с нее. Послушай, а она очень симпатичная!
Я промолчал и уставился на Эви.
Я всегда считал, что Сильвия с ее изысканностью во всем далеко затмевает мою жену, у которой главная красота внутри. Однако, по какой-то иронии, в этот вечер Эви выглядела еще милее, чем всегда. Должно быть, дополнительное очарование ей придавало выражение грусти в карих глазах. Я почувствовал сильное желание выпрыгнуть из машины и заключить ее в свои объятия. Прости меня, Эви, что сделал тебе больно!
Любовники в исполнении любовников.
Наверное, это было одно из самых проникновенных исполнений «Травиаты» за всю ее историю, но меня оно почему-то не тронуло. Эта опера потеряла для меня свое очарование. Я больше не сопереживал охваченному страстью Альфреду. Не верил в жертву Виолетты. Я безучастно просидел до ее заключительной арии. Теперь этот фрагмент, который когда-то в Париже тронул нас до слез, обрел новый, глубоко личный смысл: «Ах, гибну, как роза, от бури дыханья… Ах, гаснет, гаснет жизнь моя…»
Я украдкой взглянул на Сильвию — на ее лице лежала непривычная печать умиротворения. Она взяла меня за руку — впервые за весь вечер — и прошептала:
