Под его ледяным, полным презрения взглядом, я онемела. Я потихоньку вытащила иглу из тела терадианина. Холодный осуждающий взгляд матроса изменился. Теперь он глядел на меня с выражением, средним между ужасом и обвинением.
Мне казалось, что время застыло, и прошли века, пока он торчал в дверях, с лицом, вытянувшимся над тесным воротничком его черной кожаной униформы. Затем, так и не сказав ни слова, он не торопясь убрал голову из люка, диафрагма сжалась за ним, оставив меня наедине с тошнотворным ощущением гадливости и почти истерической вины.
Я свернулась в клубок, продолжая сжимать иглу в высоко поднятой руке, мои нервы не выдержали и я разрыдалась как последняя дурочка.
Я долго не могла совладать со своими нервами, и не успела даже удостовериться, жив ли еще Хаалфордхен, когда раздался сигнал, означавший, что наступило время приема пищи и обед послан по пневмопроводу в мою каюту. Я апатично отодвинула дверцу в стене.
Все еще думая о том, какой же дурой я себя выставила, я перенесла свой обед к гамаку и установила его в специальные гнезда. После этого, взглянув на фигуру, безжизненно свисавшую на ремнях безопасности в соседнем гамаке, я пожала плечами, оттолкнулась и снова отправилась по воздуху через всю каюту, чтобы принести Хаалфордхену фосфоресцирующие тюбики.
Негуманоид издал усталый звук, который я приняла за признание. Чувствуя, что еще немного, и я сойду с ума, я закрепила рядом с ним тюбики и вернулась к своему гамаку, чтобы заняться непростой проблемой приема пищи в условиях невесомости.
Поев, я отправила тюбики обратно в желоб пневмопровода. Я прекрасно понимала, что мне предстоит весь путь провести в каюте. На звездолетах пространство ограничено до минимума. Здесь не предусмотрено помещений для прогулок пассажиров, всюду теснота и оборудование, требующее квалифицированного и осторожного обращения, а команда обычно слишком занята, чтобы следить за томящимися бездельем туристами.
В аварийных ситуациях пассажир может вызвать члена команды, нажав кнопку звонка. Но в остальном мы были предоставлены сами себе.
Я задержалась на полпути к гамаку Хаалфордхена. Его тюбики с пищей казались нетронутыми, и я спросила его:
— Может, вы бы попробовали съесть что-нибудь?
Его бесстрастный голос стал совсем слабым и каким-то скрипучим, а слова — невнятными. К тому же построение фраз стало неправильным, и к ним примешивались слова его родного самарранского языка — он пытался переложить дословно свои мысли на понятный мне язык.
