Однажды вечером, спустя пять недель со дня приезда Билли в Париж, Даниэль и Соланж впервые поспорили, обсуждая гостью. Все прежние постоялицы их матери были настолько безразличны девочкам, что они редко упоминали их в своих разговорах.
— Любопытно, — сказала Даниэль своим ясным, чистым голоском, — у нас перебывало много худых девушек, которые только толстели, выдувая все мамино вино и таскаясь каждый вечер по ресторанам со своими дружками, но толстой девушки у нас не было никогда.
— Достаточно и одной, — огрызнулась Соланж.
— Не будь такой несносной. Может быть, она не виновата, может, это у нее гормональное, — предположила более терпимая Даниэль.
— А может, это связано с прожорливостью американцев, которые поедают все, что видят?
— Соланж, я верю, что она похудеет. Честно…
— Это будет нелегко. Разве ты не заметила, что она за завтраком всегда берет по три тартинки, а если бы можно было, она взяла бы и четыре. К тому же я уверена, что она потихоньку таскает сахар. Когда вчера вечером я относила кофейный поднос на кухню, сахарница оказалась почти пуста, а ведь мама всегда пьет кофе без сахара.
— Даже если это и так, обрати внимание, что юбка стала ей велика. Да и блузка тоже.
— Скажем прямо, они никогда хорошо не сидели.
— Глупая! Говорю тебе, она худеет. Посмотри же на нее хорошенько.
— О нет, благодарю! Иди заниматься, дурочка, ты отрываешь меня от Расина.
* * *
В период оккупации и в трудные послевоенные годы Лилиан выработала привычку немедленно выбрасывать из головы все, что причиняет страдания. Повинуясь этому благоприобретенному качеству, она ни разу прямо не взглянула на свою новую пансионерку с того самого дня, когда девушка, появившись, произвела впечатление чего-то огромного, гротескного, ни в чем не имевшего чувства меры: тяжелая масса темных волос, в беспорядке свисавших вдоль пухлого лица, слишком темные глаза, какой-то голодный взгляд, невообразимый наряд, на удивление добротная тяжелая обувь, массивные дорогие наручные часы. И хотя Лилиан пришлось выполнить свои обязанности гида и провести Билли по всем положенным историческим местам Парижа, графиня абсолютно не интересовалась реакцией Билли. И у нее не возникло желания превратить эти походы в традицию. Прежние пансионерки очень скоро находили способ позаботиться о самих себе, и Лилиан прямо-таки с нетерпением ждала того непременного дня, когда они однажды не вернутся на бульвар Лани к ужину, поскольку вдруг обнаружат для себя кое-что поинтереснее. А эту бостонскую гиппопотамшу, подумала Лилиан, словно приклеили к месту: каждое утро подхватывает у Лилиан «Ле Фигаро», едва дождавшись, когда та дочитает, весь день читает Колетт у себя в комнате, слоняется по гостиной от обеда до ужина, никогда не пропускает дневной чай, время от времени прогуливается в лесу, но не рискует заходить слишком далеко, чтобы не пропустить очередное кормление. И тем не менее Даниэль почему-то решила, что Билли начала худеть.
