Спор у нас затеялся из-за пустяка, возражал я небрежно, и поэтому дед Ларион еще сильнее горячился.
— Ты что думаешь, я меньше твоего в природе понимаю? — тряс он кулаком перед собой. — Ты еще первый раз голоса на свете не подал, а я многое повидал! Вот возьми о волках! Мне о них добрые люди сказывали, — дед привскочил и так сердито тряхнул головой, что седой густой волос заметался, не зная, куда деться. — Ты знаешь, кто это был? Это… это, — Ларион раза два беззвучно зевнул широко открытым ртом, блестя крепкими белыми зубами, — это был… про-фес-сор! Ясно?.. Борода — во! — старик провел рукою по поясу. — Ширинища — куда тебе лопата, в целых три лопаты! Очки!.. А, что говорить, одним словом, все ясно, профессор!
— Профессор с тобой, пастухом, разговаривал? — недоверчиво улыбнулся я.
— Не веришь? — протянул Ларион. — Да мы с ним сидели рядом, как сейчас вот с тобой. А в то время за такое сиденье его… могли и в каталажку упечь. — Ларион вконец рассерчал и, забыв обо всем, понес. — Он мне говорил, если бы не волки — в степях всякая дрянь скотиняка ходила бы… заразу разносила бы. Волк это… это… он больных уничтожает, породу улучшает! Ясно тебе?
— Рысаков на ферме помогает выводить, — усмехнулся я.
— Что?! — опешил дед. — Ты еще и смеяться? Что ты видел, что ты знаешь о природе? Я тебе говорю, рысаков не трогает! Понимаешь почему? Рысак — сильное животное! — кричал Ларион, размахивая кулаком.
— На ферме волки порезали пятьдесят овец — больных выбирали? — напомнил я о недавнем случае.
— Сравнял грушу с кукишем! Это они в запале, разъярились и про все на свете забыли. А из отары волк уносит самую слабую животину!
Чтобы прекратить, на мой взгляд, ненужный спор, я решил не возражать и, зная, что Ларион любит рассказывать, спросил:
— Ларион Сергеич, а как волки коней в степи рвут?
— Больных моментом берут, — все еще сердясь, заговорил он. — Приболевшую худобу в табун не пускай, — Он посмотрел в степь, указал вдаль: — Сейчас тут в любую сторону скачи, а тогда были глубокие протоки, шест не маячил, а между ними большой остров. Пестротравье на нем — в рост, не пролезешь. Пас я на нем хозяйских коней. Ну вот и пригоняют как-то ко мне больного конька. Понятно, я на дыбки — воспротивился. Случилось это при хозяине, он как рявкнет: «Молчать, такой-разэдакий! Твое дело — пасти, а указывать я буду, туды твою растуды!» Самодуристый был, с куражом… Почти всю ночь я не смыкал глаз — волков тогда было очень много. К свету, вернее, уже хорошо зориться начало, сморило меня. И снится мне, что волки на табун напали, отбили жеребца и гоняют его по острову. А он птицей летит — куда за ним зверью, отстают. Радостно мне стало, я аж прокинулся. А как взглянул вокруг, так во мне все и похолодало. Табун в кучу сбился, табунный жеребец вокруг него носится, зубы оскалил, ногами взбрыкивает, не подпускает волков к маткам и жеребятам. Два матерых волчища похаживают чуть в стороне от табуна, вид делают, что собираются нападать. Это они, чтобы жеребец не бросился на выручку отбитому коньку… А того волчья стая гоняет. По бокам по волчару, да бегут так, чтобы конишка видел их и пугался еще больше. Штук пять волков сзади. Запалили конька, он уже и ногами перестал отбрыкиваться.
