Через пару месяцев вольной жизни, насилу оторвавшись от поэмы, Никитос решил заняться поиском работы. Надоело выслушивать кухонные лекции матери и телефонные проповеди отца (с Крайнего Севера):
– Бери пример с братьев, – говорили родители. – Антон, Юрка…те выучились, получили дипломы, сейчас на хорошие места устроились. А ты как говно в проруби болтаешься. Ни туда, ни сюда. Смотри, годы быстро пролетят. Не успеешь оглянуться…Потом, хватишься – поздно. Ни специальности, ни образования. Куда пойдёшь? В дворники?
– Россия не ценит своих гениев…– говорил сокрушенно Никитос, рассматривая в окне скучный провинциальный пейзаж, с грязными машинами и алкашами на лавочке. – Эх, свалить бы куда-нибудь в Европу из этой Чухломы. Как Бунин или Бальмонт.
И тут же импульсивно рождались строчки про царскую Россию, которые Никитос спешил занести в поэтический блокнот:
Отдыхали в Баден-Баден,
Выезжали в l'opéra,
Развлекались маскарадом,
Где стрелялись юнкера.
Апрельским вечером мать поставила сыну ультиматум: или ты устраиваешься на работу, или съезжай с квартиры.
– Хватит, на родительской шее сидеть! У нас тунеядцев сроду не было!
Сын поспешно оделся и громко хлопнул дверью, даже чересчур громко – так что посыпалась штукатурка. Бабушка-соседка, выносившая мусор на площадке, охнула и схватилась за сердце. Никитос, пряча слезы, вихрем промчался мимо неё, не здороваясь. Словно у подъезда ждало его такси в аэропорт, а там несколько часов полёта и…bonjour, Paris! Еще один русский гений, в изгнании, нашёл здесь последний приют. Когда-нибудь, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа появится величественный монумент «солнцу русской поэзии», а потомки будут говорить с придыханием «Пушкин, Лермонтов…и Гуляев – наше всё».
Впрочем, путешествие длилось недолго. Никитос заскочил на огонек, с «пузырём», к своему старому приятелю, Лапину. Позвали еще пару друзей, и вскоре, на маленькой кухне, состоялись бурные политические дебаты, на злобу дня. Хорошо дискутировать, когда на столе коньячок с водочкой, копченая колбаска, пахучие шпроты. Сложнейшие геополитические расклады здесь решались в два счета, с минимумом фактов, но с обилием мата. Вдоволь наоравшись, завзятые «политиканы» перешли к более приятной тематике, обсуждая свои подвиги на любовном фронте. Тут уж каждый врал упоенно, бесстыдно, придумывая сальные подробности, дабы прослыть «тем еще кобелём».
Наутро Никитос проснулся на грязном паласе в жутком похмелье, и раздираемый совестью, пошёл домой – сдаваться матери. Раскаявшись в грехах, блудный сын тут же схватил местные газеты и просматривая колонку объявлений, стал обзванивать работодателей. Нарочито громко, театрально, чтобы мать прямо сейчас убедилась, что сын настроен решительно, без дураков.
