Дома остается лишь столько взрослых, сколько нужно, чтобы были выполнены летние работы по маленьким прибрежным хозяйствам.
Хутора в приходе Каугатома почти все арендные и так ловко сдаются в аренду, что арендатору нельзя ни жить, ни умереть. Хозяйство каугатомаского крестьянина таково, что не только доход от самого хутора, но и все гроши, добытые рыболовством, заработанные на Атлантическом и других океанах, осенью идут помещику на уплату аренды. Если кто пожалеет сколоченные таким путем деньги и осмелится утверждать, что они добыты не арендным хозяйством, а отложены их детьми в плавании по Балтийскому морю или по океанам между Нью-Йорком и Владивостоком, ему скажут: «Ты есть такой скотина, который все рефет, все рефет и не хочет возить воз у свой добрый господин!» Это переводится так: «Ты упрямый вол, который все мычит, все мычит и не хочет носить ярма». Такую благодарность за добытые своим же трудом гроши каугатомаский крестьянин получает часто. В нерыбный год (счастливцы, которые могут посылать своих детей на заработки по белу свету, есть не на каждом хуторе) аренда остается невыплаченной. Если же в течение года или полутора лет ты не сможешь погасить аренды, то убирайся вон с хутора! Быть изгнанным с хутора - это каугатомасцу дело знакомое, более знакомое, чем азбука школьнику.
Жизнь здесь очень тяжела, и немало жителей Каугатома оставили родные места: сначала отец, а за ним и жена с детьми переселились в Америку, в Канаду, во Владивосток. Этих ушедших безвозвратно все же не так много - один, два или три на сотню. Чаще жизнь складывается так, что каугатомасец прозябает десятки лет где-то в большом мире, а к старости возвращается на родину, независимо от того, раздулась ли за это время его мошна или отощала (последнее, однако, случается).
К религии жители Каугатома совсем охладели. Раньше сюда захаживали проповедники различных религиозных сект и проводили «часы молитв», но теперь народ уже поостыл ко всяким баптистам, адвентистам и прочим «истам», увидев, что и от них никакой пользы нет. И в церковь ходят для того только, чтобы встретиться со знакомыми, «почесать языки» после обедни, что-нибудь передать или уладить какое-нибудь неотложное дельце. Да и отношения между приходом и пастором Г. не самые лучшие. В последнее время много удивительных толков среди прихожан вызывала следующая история: пастор Г., зять барона фон Р., взял за правило причащать перед смертью каждого своего прихожанина. В конце апреля в деревне Р. умер престарелый крестьянин Р. Т., который не желал причащаться, потому что отпущение грехов обходится слишком дорого: пастор требует, чтобы умирающий завещал часть своего имущества церкви на издание духовной литературы (пастор Г. сам является известным составителем религиозных песен). Р. Т. так и умер без причастия, и это настолько рассердило пастора, что он даже запретил было хоронить «отступника» на кладбище и несколько воскресений подряд в своих проповедях призывал громы на головы его родных и пугал их адскими муками. В особую немилость у пастора впал старик, слепой инвалид турецкой войны, каугатомаский песельник, сложивший песню о пасторе и его именитом тесте Р. Дело дошло уже до того, что пастор пригрозил отлучить песельника вместе с его женой от церкви. Самому песельнику от этого, верно, не было ни холодно ни жарко, но его нежная половина, весьма ловкая и энергичная женщина, всегда старающаяся угодить начальству и богатеям, учинила старику такую баню, что ему ничего другого не оставалось, как покаяться в грехах и начать стряпать религиозные песнопения вместо прежних озорных и насмешливых куплетов. Старуха заучила наизусть пару самых смиренных текстов, поспешила в пасторат и так долго скулила под дверью, пока не предстала перед самим господином пастором и не прочитала ему покаянные стихи, сочиненные слепцом. Кротость старухи так покорила пастора, что он сменил гнев на милость, а одну смиренномудрую песню велел даже оттиснуть в листке хоралов. Песня поется на мотив «Иисус, снизойди ко мне», и одна строфа в ней такова:
