- Ну, чего стоишь, садись! – сказал, наконец, солдат и указал на стул.
Тийт Раутсик понял, сел и уставился на солдата.
«Совсем похож на человека», - подумал он, надеясь, что солдат скажет еще что-нибудь. Но солдат больше не раскрывал рта, а Тийт, боясь рассердить его, тоже не осмеливался начать разговор.
Прошло довольно много времени. В жилетном кармане Тийта тикали хорошие на пятнадцати камнях серебряные часы, но он не решался проверить время: ему приходилось слышать, что у людей, которых вызывают в жандармское управление, при обыске иногда отнимают ценные вещи и забывают вернуть их. Конечно, его не станут обыскивать, он ничего плохого не сделал, и все же Тийт пожалел, что не оставил часы дома.
Потом солдат встал и, прихватив с собой винтовку, вышел, плотно закрыв за собой две г ь, а Тийт снова остался один в комнате номер тринадцать. Нет, он не был один, со стены на него глядел портрет самодержца, и старик поник головой. Но когда он снова поднял взгляд, самодержец смотрел прямо в глаза своему подданному требовательным взглядом строгого отца. «Силы небесные, неужто туда, за портрет, поместили живого человека, и он смотрит на меня сквозь вырезы в портрете?» Дрожь прошла по телу Тийта. Он вырос без отца - отец, как говорят в таких случаях, пришел из лесу и в лес же ушел, - поэтому, когда царя называли «отцом», Тийт всегда воспринимал его чуть-чуть словно бы за родного отца, серьезно боялся его и любил, как того требует священное писание. Теперь Тийту Раутсику не хотелось больше глядеть на портрет, но он чувствовал, как колотится его сердце, словно хочет выскочить из грудной клетки.
Солдат возвратился и кивком головы приказал следовать за собой. Тийт повиновался. Вскоре солдат остановился перед дверью номер двадцать один (три семерки - очко!) - и Тийт подумал: «Будь что будет, но самое плохое уже позади!»
Солдат первым вошел в комнату, громко щелкнул каблуками, пробарабанил что-то по-русски, снова щелкнул каблуками, повернулся через левое плечо кругом и вышел, закрыв за собой дверь. А Тийт Раутсик остался в жандармском управлении, теперь, слава богу, уже в комнате номер двадцать один.
Внешне эта комната напоминала тринадцатую, но здесь его уже не оставили наедине с царским портретом, из-за которого за Тийтом мог следить какой-нибудь шпик. За роскошным дубовым письменным столом сидел плотный мужчина в синем мундире с широким, тяжелым подбородком. У стола стоял высокий жердеобразный человек в очках, он поворачивал свои стекла поочередно то в сторону Тийта, то к человеку в мундире, по-видимому, ожидая приказа. Но человек в мундире молчал. Наконец, очкастый, униженно кланяясь, предложил папиросу сидевшему за столом человеку с бычьей шеей. Жандармский офицер - да, это был офицер, как сообразил теперь, глядя на погоны, Тийт - молча взял папиросу и так же молча прикурил ее от лампы, прежде чем человек в штатском успел чиркнуть спичку. У жандармского офицера с бычьей шеей и широким, словно квадратным, бритым подбородком были густые черные волосы и такого же цвета закрученные кверху усы; зато высокий, худощавый человек в штатском и в очках, с воспаленными, гнойными глазами за ними, был довольно беден растительностью - безусое лицо и короткие, прилизанные к голове волосы, настолько редкие, что издали казалось, будто он совсем лыс. Жандармскому офицеру могло быть около пятидесяти лет, господин в очках был помоложе, в некотором роде совсем молодой господин, но уж больно хлипким казался он. По крайней мере Тийт не ощутил серьезного к нему уважения. Вдруг Тийт Раутсик почувствовал, что жандармский офицер впился в него взглядом.
