Раз, два, дружно!
Мережей рыбачить нужно!
Хромой Михкель, арендатор хутора Кийратси, хвастался не зря. Он старался ладить с баронским любимцем кубьясом Сиймом - и всегда получал лучшие рыбные места для своих мережей. С пьяных г лаз Михкель, конечно, не прочь был раздуть размеры своего богатства. Каарли собственными ушами слышал, как хвастался Михкель в каугатомаской корчме: «Деньги приходят и уходят. 3а быка огреб тысячу рублей, сынок прислал тысячу. Жеребец потерял прошлым летом три подковы - и они денег стоят, ворон украл у колодца мыло старой Тийны - снова раскошеливайся! Денежки приходят и уходят…»
Что и говорить, тысячи не прилетали, как болтал Михкель, в окна и двери кийратсиского хутора, а потеря подков или мыла были пустяками против таких внушительных расходов, как арендная плата, волостные и церковные сборы. Михкель, конечно, мог с превеликой натугой отложить рублей двести в сберегательную кассу в городе, ибо ни в одной другой избе не скупились так на еду и одежду, как в Кийратси. Недаром и в песне пелось:
В Кийратси живут богато,
- Только… хлеба маловато.
У «богатого» Михкеля каждый грош урывался от собственного желудка и отощавших желудков членов его семьи.
Повыше, на другом конце рыбацкого стана, лауласмааский Виллем (в ограде было теперь разом три Виллема, четыре Кусти, пять Михкелей и три Пеэтера), тот самый Виллем, что побывал когда-то в Америке, без устали повторял свою нехитрую, однотонную песню:
Америка. Америка, рай земной
Там поют павлины день-деньской…
- Почему ты, Виллем, от своих павлинов сюда, к воронам и чайкам, воротился, если эта Мерика такая уж разлюбезная страна? - бросила каавиская Юула в его нудный напев.
Но Виллем не счел нужным и ответить, он продолжал гундосить, а вместо него зычным голосом высказался Кусти из Лайакиви:
- Известное дело, коли павлины неслись бы там золотыми долларами, Виллем пожил бы еще в Мерике. А ведь павлину Виллема требовалось больше долларов, чем Виллем мог пилой и топором заработать, и пришлось ему поворотить дышло к здешним воронам и чайкам, а заодно и к старой Реэт.
Все эти голоса покрыла «иерихонская труба» Лаэса:
- Если нынче Ренненкампф, черт его побери, еще насолит нам - накинет аренды, соберу барахло и уеду в Самару!
- Там, в Самаре, тебя, верно, ждут молочные реки и горы жирной каши, - вмешался хлесткий женский голос, принадлежавший, кажется, Лийзу из Хярма.
Народу на пристани собралось теперь довольно много, и Каарли уже не различал всех голосов. Каждую весну с окончанием ледохода Питканина превращался по утрам в многолюдную пристань. Окуни шли косяками сверху, от Весилоо, сюда, в мелководный залив Руусна, метать икру; через неделю они уже уйдут. Уйдут и рыбаки. Рыба уходит в глубокое море, рыбаки же - за море: на корабельные работы, на постройку домов или на торговые корабли Хольмана. Осенью, за месяц до ледостава, в залив хлынут новые косяки рыб, на этот раз сиги, - вернутся и рыбаки, и снова ненадолго оживет берег. А когда лед установится, жизнь в заливе снова замрет, потому что жерлицу и подледный лов неводом здесь применяли редко - невода рвались о каменистое дно.
