— Со всей округи пешком туда ходят. Намоленное уж место.
Слова Прокопия успокоили Евдокию. Старый вой привел ее в небольшую жарко натопленную клеть: стол, лежанка и даже короб в углу. Через маленькое окошечко заглядывал слеповатый пасмурный день.
— Ну, отдыхай.
— Как обед готовить, зовите, — улыбнулась Дуня.
— Тут уж без тебя есть кому готовить. Я тебе потом откушать принесу.
Евдокия осталась одна. Устало она повалилась на лавку и задремала. Ей опять отчего-то приснилась злобная Новица. «Что получила муженька? — ехидно спрашивала та, тыча в Дуню острым подбородком. — Не видать тебе счастья! Пояс треклятый в руки брала, за то тебе кара Божья! Не растить тебе свою кровинушку!» Злой хохот потряс горницу. Евдокия очнулась.
В оконце смотрела непроглядная ночь. В углу была зажжена лучинка, на столе стояла миска с уже остывшей едой. Дуня села хлебать холодные щи, есть совсем не хотелось, но надо было.
— Я думал она тут в молитвах пребывает, готовится, постится, а она брюхо набивает, — в дверях стоял веселый Юрко, от него слегка несло хмельным духом.
— Узнал чего? — встрепенулась Дуняша.
— Как она от меня сбежать-то спешит, — скривился чернявый. — Я вот тебе яблочек принес. Они хоть и мелкие, но медовые.
Он высыпал из шапки на стол маленькие красные яблоки. Одно задорно покатилось к краю, но Дуня успела его подхватить. Юрий завалился на лежанку.
— Ну, что сказали-то? — напомнила ему Евдокия.
— Завтра поутру ждут. Сапоги мне сними, надавили проклятые.
— Как сними, ты что у меня ночевать собрался?
— Ну, ты вон выспалась, а мне тоже охота. Ты тут уж нагрела.
— Тогда я пойду в сенях посижу.
Дуня не успела сделать и шагу, как Юрий, обхватив ее, завалил на лавку.
— Все-то норовишь убежать от меня. Нешто не хочешь приласкать напоследок?
— Боярышня будет ласкать. Уж не долго осталось, — стала вырываться Евдокия.
— Дуняш, поцелуй меня дурака, как тогда под Витебском, — на девушку с нежностью смотрели черные угольки очей. «Ну, почему всегда, как ему хочется, выходит», а губы уже ласкали обветренную кожу мужской щеки…
Они лежали в темноте, согревая друг друга. Юрий зарывался носом в копну льняных волос.
— Эх, Дуньку жалко, ладная кобыла была, — вспомнил он, перебирая женские пряди.
Раньше Евдокия наверное бы обиделась, но ей и самой было жалко четвероногую теску.
— А ты меня, как сейчас вот кобылу, вспоминать станешь? — робко спросила она.
— Стану, — усмехнулся чернявый.
— Вот этого не надо. Грех при живой жене полюбовницу вспоминать. Забудь.
