Бурмакин встал, смотал бечеву и, размахнувшись, бросил на берег. Ее подхватили мужики. Струной натянулась крепкая бечева, передняя лодка со скрипом вползла на обсохшие камни. За ней последовали остальные.
Бурмакин выскочил первым и крепко пожал руку подбежавшему к нему Антону Рукосуеву.
— Как плавали? — спросил тот, не выпуская руки Бурмакина.
— Хорошо.
— Ну и слава богу! А где же Мирон, я не вижу?
— В лодке лежит. Заболел. Трясет лихорадка.
— Ишь ты! Ну давай тащи его в избу. Есть у меня наготове настой — троелистка с вином. Как рукой снимет.
— Знаю, — кивнул головой Бурмакин, — не раз спасался.
— А это кто с вами? Новенький? — указал Антон на Митрича, копошившегося в лодке.
— Да, купчишку посадил Иван Максимович с нами, тоже торговать едет, — презрительно усмехнулся Бурмакин. — Чудак старик! Трус. Как в порог спускаться — на берег до ветру просится. В Тюменпе посадил я его в- лопастные, так он чуть не утопил, дьявол, испугался, побелел весь и весла из рук выпустил. Хорошо, успел я вал перерезать, в подпорожье выскочить — не то поплавали бы с рыбами вместе.
Мирона унесли в избу к Антону, напоили вином с троелисткой и накрыли новой собачьей дохой. Он щелкал зубами, посиневшими губами ловил воздух, в ознобе подскакивая на кровати.
— Бабушку бы, шаманку, — сказал Митрич, наблюдая, как колотится на постели Мирон, — пошептать на воду, спрыснуть. Гляди, и полегчало бы.
Мирон заболел внезапно. Мужика свернула хворь как-то враз. Отплывая утром из Выдриной, он все жаловался на боль в голове.
— Темнит в глазах и кости ломит.
А к полудню распалился жаром, из лодки ноги в воду спустил, охладиться хотел, да не помогло, — стало хуже, бросило в озноб.
— Вот что, Антон, — с трудом выговаривая слова, подозвал хозяина Мирон, — скоро мне не встать. Чувствую. Скажи ребятам, пущай они товар на берег вытащат. Неровен час вода накатит, оборвет чалки, лодки унесет.
— Ладно, скажу, — согласился Антон. — Можно в амбар снести товары. Места хватит. Мышей нет. Оздоровишь — поплывем.
Митрич вышел на берег. Он не любил глядеть на хворых. Сидя на обмытом водой, обкатанном льдами камне, он рассуждал сам с собой:
«Господи, господи, велика земля и небеса твои! Всюду жизня, всюду люди. И река текет, конца ей нет. Или вот, скажем, птица — гусь либо утка дикая — каждый год прилетает птенцов выводить, закон свой исполняет. А как пути находит она? Вижу вот, червячок ползет по щепочке — куда он ползет? Никакой ученый не скажет. Или так: человек захотел пожадничать — враз на него хворь навалится. Хотя бы на Мирона. Не заболел я, слава тебе господи, не заболел Ваньча, не заболел Павел — заболел Мирон. Все похвалялся: опричь хозяйского товару, своего на двадцать целковых взял, подработаю, дескать, тайком от хозяина. Вот тебе и подработал! Господь-от везде найдет. Неужто помрет он? Кому тогда управлять товарами Ивана Максимовича? Видно, мне придется. Нет ближе меня человека».
