— Нет, этого русский без меня не снимет с седла! Сауду нужно ружье.
Дулькумо прилегла на дорогой турсучок головой с думой о сыне. Она забыла, что под большую выдру с лисицей вчера вечером Дэколок угощал Топко. Под эту пушнину от Топко он получил надежное слово.
Через день с песней о лошади, что она сильная и везет четверых сразу, приехали на Юктукон в широких санях Рауль, Топко и Чектыма. Они были пьяны. Их привез в чум работник Дэколка, посланный за пушниной. Без пушнины Дэколок не стал давать ни вина, ни покруты. Глупая Дулькумо! Зачем она мучила оленей? Отдала бы пушнину прибрать Дэколку, чем возить ее взад и вперед. И без этой у ней в турсуках про запас найдется сотня-две отложенных белок. Вчера пьяная Чектыма потеряла черного соболя, двух отдала за вино другу Степану. Но она знает, что в чуме у ней лежит еще два темных да полнешенький турсук белки и хороший пыжий. У Чектымы болит обмороженная рука, но на ней не ходить, ноет простуженный зуб — пусть: зуб один и им не жевать водку.
Дулькумо, не выходя из чума, далеко по голосам узнала всех. По понуканию лошади, свисту и колокольчику не трудно было догадаться о русском. Она ушла из Бедобы, забылась. Зачем же на стойбище к ним едет русский? Что ему надо?
— Этэя… Нет, Дулькумо, — поправился Рауль, — где моя белка? Я в Бедобу пойду. Нас русский ждет.
— Пушнина? Пушнины… нет.
— Как!
— Всю увезли сразу. Турсуки с оленей снял ночью сам Дэколок. Я не нашла их на седлах.
У Рауля остановились мутные без зрачков глаза. Он беспомощно плюнул в огонь. К Дулькумо пристал Топко. Икая, он требовал отдать ему лисицу и выдру, ругался.
— Они тоже там, — побледнела Дулькумо.
— Врешь! Дэколок говорил — нету. Пустые, говорит, турсуки брал. Этот давай! — Топко потянулся к заветному турсучку.
— Уйди! Это — Сауда. — У Дулькумо побелели губы.
— Сауд мой, выдра моя. Все мое. Давай!
Дулькумо показала в ответ указательный палец. Оскорбленный Топко схватил головешку. Рауль расправил ладонь, и ребром, как пальмой, рубнул наотмашь руку Топко. Удар выше локтя разжал мясистый кулак и спас непокорную голову женщины. Топко заплакал. Дулькумо задумалась.
Молодой работник Илька обежал уже все чумы и пришел к Дулькумо. Присел у дверей. На рыженьких усиках блестела отпоть, из-за пазухи шабура[47], надетого поверх полушубка, торчал пучок белок.
— Эй, аши[48]! Это купишь? Давай менять? — он выдернул из рукавицы цветистый гайтан[49], повесил на палец. — Тебе остался. Давай десять белок.
