Рауль наелся, привел в порядок ружье, ободрал белку и лег спать.
Бали не спал. Он прислушивался к тому, что делалось в родильном чуме. Он ждал в морозной тишине новый голос. Устал ждать. Прилег, задремал.
— Дедушка… дедушка! — услышал он вдруг полушепот. — Иди к Этэе. Ей худо.
— Эко! — вздохнул Бали. — Ты отведи меня к ней.
Ушли. Дулькумо подправила огонек. Этэя скрючась стонала. Бали склонился, пощупал ее.
— Ты что-то, бабочка, улеглась? — сказал он ласково. — Вставай-ка на колени. Вот так.
— Тяжело…
— Эко, тяжело. Я помогу. Будем вместе. Вдвоем все легко. Поднимайся.
Бали обхватил со спины руками живот. К Этэе возвратились силы. Участились схватки.
— Так, так! Хорошо. Натужайся. Вместе… вместе.
Ладони Бали сползали к пахам, вскидывались и снова тугим обручем двигались в, низ живота.
Рауль проснулся. Видя пустое одеяло старика, вспомнил о жене, забеспокоился. Он торопливо обувался и молча негодовал на длинные обмотные ремни. Раньше он этого не замечал и не пугался в них так, как теперь. Раулю хотелось узнать: что с Этэей? Вдруг открылась дверь, и в чум прополз Бали.
— Что долго? — спросил робко Рауль.
— Куда торопиться? Водой не смоет. Побыл да при-шел. Делай-ка лучше зыбку и бубен.
— Какой бубен?
— Дочери. Родилась шаманка.
Рауль удивленно пялил глаза. Он не понимал того, что ребенок родился в рубашке и по народным приметам должен стать потом великим шаманом.
— У-a!.. Уа-ан!..
— Ого! Как звонко шаманит, — засмеялся весело счастливый отец.
Поводливый перекосил острые уши в сторону незнакомого крика.
Валила пухлая перенова. Отмяк сухой, колючий мороз. Росли на пнях снежные надстрой. Белыми муравейными кучами казался закутанный молодой пихтач. Снежным кочкарником становились заросли голубичника. Под тяжестью кухты согнулся лучками жидкоствольный березняк. В вилках сучьев навивались снежные шары. Грузла в перенову широкая лыжа под тяжестью че-ловек^. Зарывался до полубоков олень в поисках мха. Тепло, но куда тронешься с места по этакой броди? Приходилось пережидать, когда осядет рыхлый снег и уплотнится.
Топко был рад временному распутью. Он может спокойно денек-два полежать, подумать, позевать, поулюлюкать на кэнгипхэвуне. Его не упрекнет за это Дулькумо. Ведь он не виноват в обильной линьке облаков. Не огорчался и Рауль. Сидеть в чуме — не надсадно, глядеть в огонек — не тоскливо; пурхаться в перенове — бессилить себя, увечить лыжи.
Сауда же ничего не держало в жилище. Он каждое утро ходил в тайгу, бродил в ней по рыхлому снегу и все присматривался к лисьим следам. При одной мысли, что в чуме Рауля его могут спросить: «Где прохвастанная лисица?» Сауд стыдливо краснел и задорно прибавлял шагу.
