–Салам аллейкум, Хасан, ну ты чё? Издеваешься? Откуда у меня деньги на новую? Ипотеку только закончили, Катька ещё учится, тесть недавно разболелся…, ай, да вообще! Старьё. Говно на говно поменял, только "говно" чуть посвежее, та вообще сыпалась…, а ты чего?
–Да вот…, выгнали, едьте говорят, работайте…, ну ладно, давай, пока, – засунувшись опять в салон, к "аксакалам", – до свиданья!
–А чего это он хотел, Сашенька?, – заинтересованно спросил дядя Коля.
–Да чего, чего…, денег, как и все, начальство видимо за новогодние праздники "подрастратилось", вот с них "дань" и "трясут", а на улицах пусто, вот и "кидается" на всех подряд, авось "повезёт"…
–Всё равно я не понимаю, дядь Коль, мерзавцев же, в любом народе хватает.
–Мерзавцев хватает, да только не всякий народ – Христу нужен, – повторил дядя Коля, слышанную когда-то Алексеем "дяди'ванину" фразу, – ладно, постоим ещё, Варьку, я сам угомоню, если что, расскажу я вам ещё кое-что, уж как говорится: "раз пошла такая пьянка – режь последний огурец"… У моей жинки, покойницы, дядька её, по матери, протодиаконом был, здесь, в Софийском, в том который взорвали, здоровенный, почти три аршина, два метра двадцать сантиметров ростом, голосище!, со всей округи послушать ехали, даже из Москвы и Питера. Старожилы рассказывали, на праздник, выйдет этакая горища, весь в белом из алтаря, как загудит: "ВОССТАНЬТЕ…", ощущение было, как будто, кто за подмышки взял и вверх поднимает, полхрама прямо в слёзы…
"Так вот, в кого Варвара Николаевна, "не маленькая" такая", – промелькнуло в голове у Алексея Петровича.
–А характером был: "мухи не обидит", как ребёнок трехлетний, слова грубого не мог вынести, плакать начинал…, берегли его…, опекали, старались, чтобы никакая нечисть к нему…, пока революция не произошла. В восемнадцатом, пока фронт туда-сюда шатался, он на улицах раненых подбирал, не разбираясь, кто белые, кто красные, кто "серо-буро-малиновые" и нянчился с ними, выхаживал. Вот в зиму с девятнадцатого на двадцатый, один из таких, "спасённых", к нему расстрельную команду и привёл. Те сначала, как увидали, кого им к стенке ставить, чуть было врассыпную, да тот, который, "заводила", им говорит, чего вы мол, смотрите, и хрясь ему в спину прикладом, Иван Алексеевич к нему повернулся, и, говорит: "Феденька, зачем же ты так? Если я тебя чем обидел – прости!", и заплакал…, ну тут, все остальные поняли что к чему, набросились на него, как стая волков, даже патроны не тратили, прикладами да штыками…, а он, даже руками не закрывается, только плачет и "гудит", громко так, как паровоз: "ребята, ну вы чего?, ребята, ну вы чего?"…, так и "кончился"…, а знаете, откуда я это узнал? В пятидесятых, приехал к нам с Глафирой мужик старый-престарый, домой, худой, в чём душа держится и всё это рассказал…, я ему: "а ты откуда, в таких подробностях?", а он мне: "а я в той команде расстрельной" и на меня смотрит, пристально так, я ему в глаза глянул и сердце ухнуло, как в детстве, когда в речку с обрыва…
