К тому же, на свою беду (а, может быть, и на горе всей семьи), Зоя была из той породы женщин, что люто ревнуют мужей по поводу и без повода, доводя тем самым себя до «белого каления». Она имела неутолимую жажду выискивать доказательства неверности мужа, – сама толком не понимая, для чего это делает. А порой прибегала к изощренным средствам экзаменовки супруга, на которые не у каждой женщины хватит фантазии и характера.
Одно время, еще в начальный период их совместной жизни, когда жили в деревне Лиходеево, Владимир Петрович повадился, как хорек в курятник, к охоте на водоплавающую дичь. Почти каждый осенний вечер после с работы он, забыв про ужин, хватал ружье и мчался на колхозном «бобике» к ближайшей музге в пойме речки Терса – отстоять вечернюю зорьку. Но, поскольку зачастую не привозил оттуда ни кряквы, ни шилохвости, сетуя на досадную осечку или неудачный выстрел, – в Зою вселился червь мстительного сомнения. Воспользовавшись как-то отсутствием мужа, она взяла отвертку и скрутила с ненавистного ей ружья курки. Ее замысел был прост, как все гениальное: если муж вернется с охоты и начнет сокрушаться, что опять де промазал, – она тут же достанет из комода курки и скажет: «как же ты стрелял-то без курков?.. где был?.. – говори!..» (дальше Зоя заготовила монолог, который за невозможностью огласить среди приличного общества мы опустим). Ничего не подозревающий Владимир Петрович, как обычно, вечерком машинально сорвал со стены двустволку, схватил патронташ и, бросив на ходу, что он – «не долго», – чуть не побежал к «бобику», подталкиваемый в спину злорадным взором супруги. Добравшись до музги, он в болотных сапогах по илистому дну минут тридцать продирался через чакан к любимой заводи, где на поверхности воды то тут, то там виднелись изогнутые, словно Буратино рассыпал из азбуки запятые, утиные перья. Крикнув для порядка «здесь стою!» и получив в ответ приятную слуху любого охотника тишину, Владимир Петрович, не отрывая зорких глаз от заводи, переломил двустволку, на ощупь зарядил ее патронами в латунных гильзах с дробью №4, замкнул стволы, – и, затаившись, стал ждать. Внутри что-то неведомое сладко чесало незримым перышком все содержимое организма, особенно в нижней его части, – как это бывает в таких случаях с каждым охотником, рыбаком или любым другим человеком, оказавшимся в какой-то невероятно отрадной ситуации. Прошел почти час. Начало темнеть. Чу! – неслышная и невидимая доселе в сумерках пара уток, как всегда неожиданно, – плюхнулась в воду, оставив после себя расходящиеся круги, по которым можно было определить их примерное местонахождение. «Давайте, родимые, – сюда, сюда!..» – мысленно побуждал их Владимир Петрович. Вот покладистые утки беспечно зашли на ту часть зеркала воды, где в отражении зари их темные силуэты, оставляющие на воде длинный расходящийся след, были четко различимы; каких-то 25 метров… сердце охотника забилось в буйном экстазе: «пора!..» – Владимир Петрович выждал, когда утки почти сошлись в одну цель, – одним выстрелом двоих! – привычно надавил большим пальцем правой руки туда, где должна была быть твердая рифленая поверхность курка… что такое?! – палец, не встретив никакой преграды, резко шмыгнул вниз… Владимир Петрович в недоумении поднес ружье вплотную к глазам, и с ужасом увидел пустое место, где должны были быть курки… Первая мысль – потерял; но потом догадался, что это – проделки жены. Однако, вернувшись расстроенным домой, Владимир Петрович с обидно -мечтательной улыбкой, – с которой ата-темен рассказывал, как его кнутом выпорол лично великий Хан Батый, – сказал Зое всего лишь: «И что же ты наделала?..» – но после этого происшествия как-то остыл к охоте, и ружье много лет висело у него не чищенным без проку, разрушаясь внутренними каналами стволов, – до того случая с зайцем, о котором мы теперь уже знаем.
