– Кем вы себя ощущаете? – вдруг спросил Учитель. – Какой национальности?
Матвей удивился:
– Я? Русский. Все вокруг суверенное, родное.
– А как иначе? – согласился Петр.
Учитель вздохнул.
– И я тоскую по своей суверенной родине. Как давно ее не видел!
– А я ощущаю себя человеком мира, – сказал Марк. – Нет во мне какой-то особой родины. Родина там, где мне хорошо. Это те небеса, куда мы стремимся.
– И я человек мира, – поддакнул Юдин.
Учитель обратился ко мне.
– А вы?
– Кем я себя чувствую – русским? – размышлял я. – Наверно, не немцем, и не американцем, там вижу себя иностранцем. И – не хохлом, они ближе, но там повторяется то же, что мы прошли после революции. Люблю их густой метафорический язык. Да и сам украинский язык – это яркая личность. Но и Россия… Я внутренне не склонен к ее, так сказать, кипящей поверхностной пене. Хотя в глубине, в складках натуры народа, выработанных веками, чувствую приятие. Примерно, такое:
До вечера проходит время быстрое –
Дел нерешенных, нервных, и без сдвига,
И – я открыт милейшим бескорыстиям
О древнерусской живописи книги.
Там открывают воздуха санкири
И панагий заветные даренья,
И я в златом и не погибшем мире,
Не выжженным татарским злом забвенья.
– Вот видите! – восторженно сказал Учитель. – Слово, сказанное личностью, имеет магию. Особое расположение слов, настроение в стихах завораживает, уносит в те состояния, в которых пребывал поэт. Так, в любых языках, приоткрывается подлинная истина. И каждый язык приоткрывает истину с разных сторон.
Учитель, видимо, видел во мне что-то большее, но я уже знал себе скромную цену.
Матвей не понимал.
– Это значит – мириады языков? Никто не будет понимать друг друга. Народ давно разговаривает единым языком – языком газеты.
Учитель рассказывал об особенностях разных языков. Вот украинский язык обладает страшной метафорической емкостью, гоголевской хуторной домашностью, вбирающей что-то коренное народной души. У Тараса Шевченко по-русски: "Не забудьте, помяните/ Меня добрым словом…", а по-украински: "…незлим, тихим словом". Это не «добро» только, а что-то более интимное, католическое, просящее, молитвенное, как у Гюисманса. Не наше торжественное православное, забывающее о подлинных земных болях паствы.
И говорил о европейских языках, лишенных славянской широты и тепла, хотя под сухостью языка их классиков таятся такие глубины, куда страшно заглянуть.
– Но копнем глубже. Возьмем философскую сторону проблемы личности.
