Кот, которого я недавно принес жене, терся о мои ноги, смотрел круглыми глазками, что-то выражая. Что в них? Явно не настороженность ко мне, больше дружеское забиячество.
Обычно кот не хотел появляться, отсиживался где-то в шкафу. Жена ходила виноватая: что-то не то ему сказала, не то сделала.
Из кухни я слышал крик:
– Он какает!
И действительно, покакав в песочке, кот начинал делать прыжки, выгибаясь дугой, шастал между ног, прятался за креслом, видно было одно ухо.
Она улыбалась.
– Он как соглядатай, следит за мной.
Я пытался говорить о лечении.
– Это не излечивается лекарствами, – говорила она.
Я говорил, что кроме научного лечения, есть и иное. Это связано с духовной жизнью человека, его податливостью мнениям, внешним сущностям. Например, религия – великая исцелительница. А великие книги…
– Ты опять о высоком? Отстань.
Я давал ей веселые книги, из списка нашего Учителя, где персонажи или сами авторы, перестрадав, относились к смерти с юмором. Одного, интеллигентного филолога-правозащитника арестовали и сослали в Сибирь. Он ожидал увидеть там сосланную из-за протестов когорту интеллигентов, как декабристы, и предвкушал долгие беседы с великими гуманистами. Но попал в камеру к бандитам и ворам с низким интеллектуальным уровнем, но бандиты и воры оказались нормальными людьми. Это было описано с наивным удивлением.
Она смеялась, читая эту книгу, и потом снова загрустила. Я умолял:
– Ведь, правда, что он вел себя не так, как готовящиеся к смерти персонажи того скучного профессора? Он смеялся над обстоятельствами, пытаясь смотреть со стороны!
– Да, соглашалась она, повесив голову.
– А Лев Толстой? Разве перед уходом он был похож на старика, деловито готовящегося к смерти?
Она улыбнулась.
– А все отчего? Потому что у них внутри была цель, не короткая, а долговременная, на всю жизнь.
– Быть писателями? – слабо улыбалась она. И вздыхала.
– Мне не дано. У меня нет цели.
– Она есть внутри любого человека, что дает жить! Иначе все покончили бы с собой.
Я упрямо убеждал:
– Обычные умирающие никогда не поймут тех, кто поднялся на вершину, и все прошлые попытки понять жизнь здесь вспыхивают постоянным озарением, уходящим вдаль, где нет горизонтов.
Она улыбнулась.
– Мне бы тряпочку купить. Белый халатик. Он бы поднял мой дух.
Она, словно очнувшись, оживала в каком-нибудь бутике, лицо оживлялось, когда разглядывала «тряпочки».
Не знаю, смогу ли когда-нибудь убедить ее смотреть на жизнь веселее. Но из-за ее несчастий я ощутил в себе горькую зрелость. Во мне родилась личность, твердые устои, что становятся трудными строчками стихов. И перестал искать, опирался только на интуицию. Но нужны ли они кому? Мало ли таких трудных строк.
