Почему я не интересовался политикой и даже не хотел знать о ней?
В истории страны, общества, в политике, в конце концов, всё решают политики высшего звена, правители. Так устроен весь мир, так устроен был СССР, а теперь — Россия. Решает тот, кто принимает решения! На своём уровне я принимал решения о подрядах, о конструктивных проектах, о закупках материалов, о кадровых назначениях. Но история страны складывалась из других решений и зависела от воли других деятелей; действия уличной толпы — это ещё не воля властителей. Именно воля верховных жрецов прокладывает путь истории. Моё мнение тут никакой роли не играет. Я никогда не лез в политические дискуссии, споры, даже экономические выверты воспринимал как фатальные явления. Мне было так проще жить. И всё! Точка!
Сейчас я стоял со снисходительной полуулыбкой на лице невдалеке от сцены, с которой выражали ораторы то ли солидарность с жителями оскоплённой Украины, то ли негодовали по поводу действия российских властей, то ли одобряли эти действия. Нет, всё же не одобряли. Я вслушался в речь говорившего в микрофон, разобрал:
— Аннексия Крыма — шаг жуткий. Это шаг безголовый, авантюрный. Россия, приобретая полуостров Крым, теряет свой материк!
— Как верно сказано! — услышал я восхищённый женский голос и обернулся: полная, с одутловатым лицом женщина, в очках, в забальзаковском возрасте улыбнулась мне, я кивнул ей, как бы здороваясь и соглашаясь с её восхищением.
Восторг выражали и с других сторон. Но восторг был негромок, краток, оратор был, видно, известен, красноречив и сыпал умностями дальше:
— Да, нас здесь собралось не так много, как хотелось бы. Но разве Андрей Дмитриевич, на проспекте которого проходит наш митинг, над которым всячески глумилась власть, не был борцом-одиночкой? Кто стал победителем в споре власти и Сахарова?
Вопрос имел только один ответ, и он прозвучал из толпы одобрительным гулом с именем великого физика. Я не то чтобы не соглашался с этими людьми, мне просто было это неинтересно, и я пошёл было дальше. Осторожно, никому не мешая, пробирался к окраине толпы. Но вдруг меня осенила странная мысль: что это за люди? Я шёл, вглядывался в их лица, в их обличия, в их одежды, в их существа... Все эти люди были какими-то не такими, как у нас в Гурьянске. Я даже сравнил себя, так ли я одет, как они. Вроде и так, а вроде и как-то иначе... Да, они москвичи, а в них что-то иное, отличное от провинциалов людей, и всё же это были особенные москвичи. Всякий провинциал, который оказывается в толпе настоящих москвичей, испытывает неудобства, но тут было ещё что-то. Я остановился и стал внимательней рассматривать толпу. Одежда отличается немного; у «этих» (а как я интуитивно понял, это все сплошь люди с московской пропиской) заметна некая небрежность в одежде, здесь одежде уделяется меньше внимания, чем в провинции, здесь не принято «наряжаться»... Но толпа на митинге на площади демократа Сахарова скрывала ещё что-то. И тут я поймал себя на мысли: у этих людей будто бы не было национальности. И хотя здесь были армянин, еврей, татарин, казах, русский, национальные признаки как-то нивелировались. Это были те, про которых говорят «россияне»... «Точно! — чему-то порадовался я. — Это истинные россияне! Московские причём! Отшлифованные демократией последних десятилетий с их митингами, болтовнёй и вечным недовольством интеллигентов. Именно интеллигентов. Здесь была сплошь интеллигенция. Да и на сцене стояли журналисты, телекомментаторы, певцы, депутаты — сплошь медийные личности. А вон историк, который протёр до дыр телевизор, с бородкой и кривоватым ртом».
