Что было потом, Торадзо не хотел вспоминать, не в ушах его так и стоял надтреснутый, тягучий, порой переходящий в крик голос Учидо Риохейе, вождя «Гениоша»: «Япония — величайшая страна Азии! Японцы призваны править миром, но какая вопиющая несправедливость — они ютятся на нескольких крошечных островах. О братья! Обратите свои взоры на Запад. Там, от берегов Южно-Китайского моря до Амура, раскинулась Поднебесная. Какое огромное, но немощное государство! Народ его нуждается в твердой руке. Цинский режим давно прогнил до самого основания: вонзим же свои мечи в слабый ствол — поможем рухнуть гнилому дереву. Покорим Поднебесную! Сделаем первый шаг на пути покорения мира — создадим единую азиатскую державу под эгидой нашей возлюбленной родины, Страны восходящего солнца! Выполняя задания, помните, что отныне наш девиз: «Граница Японии — от Южно- Китайского моря до Амура»». ««Черный дракон» — это же китайское название Амура», — промелькнула тогда мысль у Торадзо. Сейчас он пристально смотрел на сидящего перед ним Сунь Ят-сена и чувствовал, что отныне все перепуталось в его жизни: верность и измена, любовь и ненависть, честь и бесчестие. Лабиринт, из которого нет выхода…
Сунь поднялся, подошел к Торадзо, обнял его. Он заметил, что японец дрожит, как в лихорадке, и накинул ему на плечи свой теплый плащ. В душе у Миядзаки что-то дрогнуло — впервые за много месяцев после смерти Язо. Искренность, душевная щедрость — как не хватает этого в жизни Торадзо! Сердце его откликнулось на теплый прием, который оказал ему Сунь Ят-сен. Миядзаки вдруг ясно понял, что при любых обстоятельствах он не допустит, чтобы по его вине с головы Сунь Ят-сена упал хотя бы один волос.
— Шао-бо, попроси хозяйку, чтобы у нас разожгли жаровню, сегодня мы сами приготовим ужин, — донесся до Торадзо как бы издалека голос Сунь Ят-сена. Все еще дрожа, он смотрел, не отрываясь, на яркие язычки пламени в жаровне, на плавные движения рук Чэнь Шао-бо, достававших из одной чаши лепестки хризантем, а из другой — кусочки мелко нарезанной курицы. «Ужин по старым китайским традициям, для ученых и философов, — сообразил Миядзаки, — мне оказана высокая честь…»
Мирно горела керосиновая лампа. На ее свет залетали в окно ночные бабочки. Они ударялись о стекло и падали на циновку, оранжевые и лохматые, как язычки пламени в жаровне. Язо, «Черный дракон», Учидо Риохейе — все это куда-то отодвинулось, и не было ничего, кроме этой тесной комнаты, густой черноты за окном и двух людей, ставших почему- то родными, как братья.
