– То-то я смотрю, им уже весело.
– То ли ещё будет завтра, – хмыкнул Айол. – Хорошо, что мы будем выступать в большом доме. Тут завтра будет бедлам и танцы, выпивка и всеобщие гуляния.
Он вышел на помост и спел несколько «шутеек», а затем началось представление.
Харвилл стоял посреди сцены в тесном камзоле и указывал крестьянам, как нужно себя вести, чтобы не уступать городским жителям в роскоши и лоске. Он приказывал крестьянам кланяться скоту, потому что у того родословная получше, чем у многих кирио, и величать кур по фамилии, а потом сказал, что коров надо обучить двигаться парами, как в бальном зале, потому что его глаз не радует беспорядочное движение стада.
Крестьяне, которых играл Айол и Кадиар, недоуменно чесали затылки и спрашивали его, как им лучше чистить свинарник от навоза, чтобы соответствовать самым высоким столичным требованиям, и толпа смеялась. В конце Ригрета, игравшая жену глупого кира, плюнула и назвала его главным бараном в их деревне, и зрители смеялись ещё громче.
Аяна боялась, что Ташта после ночного происшествия будет волноваться, но он спокойно выполнил все команды, вызвав у собравшихся возгласы восхищения.
– Это же тот лютый конь, которого кормят человеческим мясом, – крикнул кто-то из толпы. – Она заклинательница коней! Её слушается кийин!
Сначала ондео, теперь ещё и заклинательница коней. Аяна фыркнула. Да. Так, глядишь, до Ордалла доедет не Аяна, а нечто подобное той странной лошади, нарисованной на фургоне, у которой рыбий хвост, витой рог во лбу и человеческие глаза. Она вспомнила, что собирается ещё и переодеться в мужской наряд, и рассмеялась.
– Интересно, а ты меня узнаешь с бородой, а, Ташта?
Она выступила с кемандже, сыграв несколько весёлых мелодий, спела песню с голосами животных, в конце исполнила грустную мелодию про луны над пустыней и уступила сцену Чамэ.
Шесть серебряных, полученных непонятно за что, тяготили её. Аяна выпустила Кимата и гуляла с ним, дожидаясь Харвилла, но от того пахло вином, когда он пришёл. Он сунул ей мелко исписанные листы бумаги и ушёл куда-то, сказав, что скоро праздник, и он хочет праздновать, а не болтать.
Она хотела зайти в фургон, но там гадала Анкэ. Аяна взяла Кимата на руки и ушла наверх, в комнату над конюшней. Тоска и одиночество снова плескались у ног. Кимат быстро заснул, она открыла короб кемандже, вытащила из него рубашку Конды, разделась, прислушиваясь к звукам за дверью, и натянула её. На миг показалось, что она снова чувствует его запах, но это было игрой воображения, и, осознав это, она затосковала ещё больше. Обнимая Кимата, она наконец заснула, и Конда незримо обнимал их обоих во сне.
