У парня обнаружилась носовая кочерга, и Аяна принесла средство от неё.
Харвилл осмотрел ещё с десяток человек, находя у них такие болезни, от названий которых зрители стонали от хохота. Каждый из пациентов кидал по несколько грошей, а кто-то – и медяк. Потом Аяна по знаку Харвилла поставила кружку на край помоста, и остальные зрители тоже кидали туда монеты.
Наконец Харвил встал и поклонился.
– Хоть я не гватре, но с лёгкостью нашёл я ваш изъян. Доверием излишним в краях моих зовётся эта хворь. Внимательнее будьте к тому, что вам пытаются продать воды в воде раствор.
– Да мы уже поняли! – донеслось из толпы. – Спасибо за урок!
Харвилл поклонился вместе с Аяной, и они спустились с помоста, уступая место Ригрете.
– У них тут проезжал шарлатан, – сказал Харвилл, выливая воду из бутылки, в которой плавала черная тряпица, изображающая пиявку. – Он обследовал их и торговал какими-то сомнительными зельями, от которых всем потом было плохо.
Он отжал выскочившую из бутыли «пиявку» и сунул её обратно в узкое горлышко, проталкивая пальцем.
– А зачем тебе фальшивая пиявка? – спросила Аяна, держась за уставшие, натруженные икры.
– У нас лечат пиявками. Это символ гватре. У вас не так?
– Нет. Мы лечим травами и тем, что из них варят на дворе у травников.
– Ясно. Ну что, будешь играть на кемандже?
– Да. Переодеться в голубое?
– Переоденься, накинь плащ, спой пару весёлых песен, а потом скинь его и стань ондео.
– Хорошо.
Аяна забрала Кимата у Чамэ, покормила его и поиграла, и к тому моменту, когда Чамэ исполнила свой номер с танцем, он уже зевал.
– Я уложу его, можно? – спросила Чамэ. – Моему сыну десять, и я вижу его раз в год. Ты такая счастливая!
– Он остался с отцом? – спросила Аяна, передавая ей сонного малыша.
– Нет. Он служит на конюшне при большом доме. Я коплю деньги и передаю ему, чтобы он мог выучиться на катиса.
Аяна взяла кемандже и накинула плащ поверх голубого халата. Она в задумчивости вышла на сцену, но толпа встретила её аплодисментами. Настроение сразу поднялось.Она спела несколько шутливых песен, потом ту, в которой кемандже изображала голоса животных.
– А про вдову и кабачок знаешь? – крикнул кто-то из толпы.
Она расстегнула плащ и стянула сетку с волос.
– Ондео! – привычно ахнули из толпы.
На этот раз кемандже пела о матери, которая вынуждена любить чужих детей, потому что родной слишком далеко. Она пела о том, как больно видеть других женщин, обнимающих малышей, и не иметь возможности обнять своего.
