, когда мне было двадцать с чем-то лет. Рассказываю об этом доктору Райану.
— Как вы думаете, почему во всех этих обстоятельствах вы чувствовали внутреннюю наполненность? — интересуется он.
— Я был самим собой, — отвечаю я.
— Что вы имеете в виду? — спрашивает он.
Снова мысленно возвращаюсь к себе, который сидел на коленях бабушки и болтал на разные темы; к себе, которого выбрали последним для игры в футбольной команде; который стоял в одиночестве на школьной дискотеке; который слонялся один на перемене.
И тут до меня начинает доходить.
Когда я сидел у костра с друзьями в Финнмарке, я мог свободно рассказывать о том, что меня беспокоило. Конечно, мы и о чем-нибудь приятном говорили, но я разрешал себе быть человеком, который о чем-то немного тревожится, волнуется. Мог, например, сказать, что мне стыдно, так как я не считаю себя достаточно хорошим в чем-либо. Так же свободно я чувствовал себя, когда сидел на коленях у бабушки. Так же свободно, как деревья, которые качаются на ветру и не боятся показывать себя со всех сторон, не боятся быть такими, какие они есть.
— Я был уязвим, — говорю я.
— А ведь любой из нас уязвим, не так ли? — произносит доктор.
* * *
Когда я был маленьким, то, сидя за столом у себя в комнате, много читал. В основном о путешественниках и изобретателях. Мне особенно нравилась популярная серия книг по истории. Часто мечтал быть как Давид Ливингстон, Томас Эдисон или Марко Поло[13], разрабатывать какие-нибудь безумные планы, которые дали бы возможность наполнить жизнь приключениями. Время от времени заходила мама и приносила мне дольки апельсина. Гладила меня по голове.
Хорошая, беззаботная была пора.
Здесь, в реабилитационном центре, апельсиновые дольки появляются нечасто, но у меня есть большой стол. На нем скопилось много книг о том, как быть, когда настают тяжелые времена, а сам стол стоит посередине моей комнаты, символизируя, что я вынужден отвоевывать себе пространство. Речь идет об осознанности. О страданиях и тревоге. Понимаю, что надо прекращать зацикливаться на прошлом и начать верить в себя, в свое будущее.
Думаю, что такой, какой есть, я достаточно хорош.
Думаю, завтрашний день будет чуть лучше сегодняшнего.
Это было в 1990-е, поздней осенью. У нас была очередная тренировка возле озера Трансйоен, неподалеку от военного лагеря Трендум. В какой-то момент я встал под деревом и начал ругаться. Мы устроили привал, чтобы перегруппироваться перед новым маршрутом патрулирования. Дело происходило глубокой ночью, шел дождь, прямой, несгибаемый, струи были словно металлические прутья, которыми на лестнице закрепляют ковры. У меня болели плечи, я устал, проголодался, замерз — при такой высокой влажности и почти нулевой температуре форма не согревала, а функционировала прямо противоположным образом, — и зубы у меня стучали, как хлопотливые дятлы. Я все гадал, когда эта чертова тренировка закончится, думал, смогу ли я и дальше жить в подобном режиме, неизбежном при патрулировании, и не следует ли сказать «прощай» всей этой армейской жизни. Настрой был отвратительный, я ни в какую не хотел спокойно принимать происходящее. Стоял под деревом, проклиная все и вся и не желая участвовать ни в чем.
