Обстановку попытался разрядить небезызвестный Анашкин, который выскочил на сцену с баяном и резанул марш Семёна Чернецкого «Вступление Красной Армии в Будапешт». Романцу стало плохо, ему вызвали скорую, когда его выводили под руки, он, держась за сердце, все повторял: «Мне же положено, меня же государство наградило!»
Пытались было продолжить награждение, но на сцену люди выходить не хотели. Поняв, что ничего не получится, военный комиссар района сделал заявление: «Всем остальным ордена будут вручены через сельские Советы и через военкомат» и тоже ушел. Потом начался концерт, но оставшиеся в зале, казалось, смотрели не на сцену, а себе под ноги и тихонько расходились.
Утром следующего дня всех работников милиции, которые присутствовали на этом мероприятии, во главе с начальником, подполковником Гончаруком, вызвали в райком партии, где они получили такую взбучку, что Иван Егорович слег с температурой, а жена, ночью вытирая ему пот, слышала, как он во сне или в бреду говорил: «Убью гада!»
Оправившись от болезни, Жигалов с головой погрузился в работу, которой становилось не меньше. Ведь не одним же Балатоном, в самом деле, заниматься! А тот куда-то исчез и появился только к осени. «У этого старика какое-то звериное чутье на приближающуюся опасность», – подумал Жигалов, вспоминая все свои провалившиеся засады и «операции». Вот и в этот раз он исчез перед опасностью, а она – эта опасность – была! Летом, через месяц после майских праздников, в городке появились двое симпатичных мужчин, с одинаковыми прическами, в одинаковых костюмах и галстуках. Они очень интересовались персоной Макарычева.
– Кто такой? Откуда прибыл? Чем занимается? О чем говорит?
Да и самого Жигалова как будто через стиральную машину пропустили. Выясняли, имея в виду сорванное награждение фронтовиков:
– Почему допустили такое? Почему не пресекли вражеские нападки на заслуженных людей?
«Это Романец донос настрочил», – подумал участковый, а вслух произнес:
– Да не враг он, Макарычев этот, товарищи дорогие, а просто старый выпивоха, а с Романцом у них старые неприязненные отношения.
Те двое переглянулись, записали объяснения Ивана Егоровича, он расписался, на прощание один сказал:
– Вы не обижайтесь, работа у нас такая.
– Ведь мы с вами почти коллеги, – добавил второй.
Когда они исчезли из поля зрения, Жигалов еще долго сидел чернее тучи: «Вот еще с Комитетом неприятностей не хватало из-за этого Балатона, и так выговор по партийной линии схлопотал ни за что». Потом улыбнулся, даже хохотнул: «А ты тоже хорош гусь, грудью встал за Балатона, сдал бы его комитетчикам, и у самого проблем бы поубавилось. Взял бы да сказал, что тот недоволен советской властью!». Потом вновь сделался серьезным. «Нет, это уже подлость, не враг же он на самом деле, воюешь ты с ним и воюй дальше, но только по-честному, по закону, ведь ты же не подлец, Жигалов? А?» – спросил сам себя Иван Егорович.
