— Подумать только! — воскликнула миссис Фетли. — А ты... Ты с ней туда ходила?
— Нет, она меня звала, да я не пошла. Ребенок есть ребенок.
— Ну, а потом что?
— Потом я больше в кухне не оставалась, когда мне плохо было, а в комнате отлеживалась. Но в память мне этот случай крепко запал.
— Еще бы! А больше ты у ней ничего не выведала?
— Ничего. Она ведь только то и знала, что ей цыганка сказала. Верила просто, что помогает... Этот разговор у нас в мае был, а тут и лето подоспело: жарища, ветер по мостовым конский навоз пересохший носит, не ступить, вонь страшная... Нынче, слава богу, такого не бывает. Промучилась я в Лондоне до осени, только перед самой уборкой хмеля отпуск получила. Собралась и опять сюда приехала, к Бесси в гости. Она все удивлялась, что это я такая тощая и под глазами мешки.
— А его видела?
Миссис Эшкрофт кивнула:
— На четвертый, нет, вру, на пятый день. Как раз среда была. Я еще раньше от его мамаши узнала, что он снова в Смолдине работает, — прямо на улице к ней подошла, да и спросила. Правда, особо разговориться ей Бесси не дала — ты ж ее знаешь, тарахтит без умолку, не перебить. Так вот, а в ту среду пошла я погулять, и племяшка за мной увязалась, за юбку держится. Только мы гостиницу Чентера обогнули, вдруг спиной чувствую — Гарри идет. А походка какая-то другая, не прежняя. Сильно же, думаю, он переменился. Я шаг сбавила, слышу — и он сбавляет. Остановилась я тогда, будто на ребенке кофту поправить, чтоб ему меня обогнать пришлось. Ну, поравнялся он со мной, куда деваться-то, сказал только: «Добрый вечер», — и дальше побрел, еле ноги переставляет.
— Выпивши, что ли, был?
— Да какое там! Жалкий весь, иссохший, одежда мешком висит, шея и то мела белей. Уж не знаю, как сдержалась, не окликнула, как вдогонку не бросилась, не обняла. Застыла на месте, аж поперхнулась. Так до вечера и помалкивала. Вернулась домой, мы с Бесси детей уложили, поужинали, и тут я у ней спрашиваю: «Что это у вас Гарри Моклер сам не свой?» А она мне рассказывает, что он в больнице два месяца пролежал — ногу лопатой поранил, когда в Смолдине старый пруд расчищали. Ну, а с грязью зараза попала, нога вздулась, а потом и по всему телу порча пошла. Всего-то две недели, как выписался и на работу вышел — в Смолдине возчиком. Доктор прямо сказал: дольше первых морозов ему не протянуть. А мамаша его всем рассказывает, что он уже и есть перестал, и по ночам не спит. Пот с него ручьем льет, даже когда лежит непокрытый и в комнате не жарко. А по утрам харкает страшно. «Жалко парня, говорю. Ну ничего, пойдет па уборку хмеля — может, полегчает». А сама пододвинулась к свету, нитку послюнила и спокойненько так ее в иглу и вдела — даже бровью не повела. Зато ночью в бане заперлась (мне там стелили) и вся, ну прямо вся изревелась. Ты-то знаешь, из меня слезу выжать трудно — ведь при мне была, когда рожала я.
