О боли нельзя забыть, ее нельзя спрятать, затолкать на глубину души, от нее можно избавиться лишь одним способом, выплеснуть ее, но и это не излечивает до конца. Говорят, что время лечит. Нет. Оно не может вылечить. Если человеку отрывает конечность, то с течением времени, лишь зарастает рана и человек привыкает жить без своей части тела, но она не вырастает снова. Поэтому время не лечит, ты просто смиряешься с обстоятельствами, которые не можешь изменить. К концу февраля, меня начало накрывать: все чаще на нервах, все чаще бессонница, все чаще сводило с ума от воспоминаний и снов, в которых был он. Восьмого марта и во все сама не своя, бессонная ночь и в темноте кухни лишь светящийся экран моего телефона на котором снова фото Егора и пальцами перебирая тонкую цепочку, подаренную им, я тихо скулила от боли. Год без него, долгий невыносимый год, растянувшийся в вечность, и тихим сдавленным шепотом в тишину «Как же мне тебя не хватает». Я не выдержала к обеду следующего дня, отвезла детей маме и пересев на такси, поехала на кладбище. Я нашла это место, не сразу, но нашла, открыла маленькую калитку оградки и, вглядываясь в фото на новом гранитном памятнике, сделала пару шагов на неверных ногах. Опустилась на колени на мелкий щебень, уже ничего не видя перед собой от пелены слез, что застелила глаза. Слезы непрерывным потоком полились по моему лицу, а я не могла и не хотела их останавливать. Пальцы врезались в ледяную глиняную землю могильного холма, словно в попытке почувствовать под собой тепло, родное тепло того кого так не хватает, о ком никогда не смогу забыть и даже пытаться не стану, не смогу. И вой из груди в невозможности сдержать боль и тоску, нарушая тишину этого страшного для меня места. Горечь протравливала внутренности и оседала едким, разъедающим душу пеплом, разрывая, выворачивая нутро, наживо полосуя. Земля забивалась под ногти, холодила ладони, напоминая о том холоде, что жил теперь во мне, который теперь навсегда поселился в моей душе «Я жить без тебя не могу, .... Я дышать не могу…», я захлебывалась, я выла от боли, что драла на куски грудную клетку. И переведя дыхание тихим шепотом « у нее глаза твои, … у нас дочь родилась, … у тебя Егор есть теперь еще одна дочь… наша дочь». Спазмы душили, срывали голос, обрывали на полуслове.... И я затихая на мгновение, снова срывалась на плач от новой волны боли сдавившей внутренности. Я не знаю, сколько прошло времени, до момента, когда я окончательно затихла, у меня не осталось слез, не осталось даже сил подняться. – Жень, – раздалось за спиной и мне на секунду показалось, что это голос Егора, но лишь на секунду. Костя поднял меня с земли, поддерживая и оттряхивая мою одежду, – пошли, Жень, – он отвел меня к машине, усаживая на пассажирское и опускаясь передо мной на корточки, стараясь оттереть влажной салфеткой, мои руки от могильной земли. И я только сейчас заметила, что уже темнело и сумерки поглотили кроны деревьев. Опустила уставший взгляд на Баталова, замечая, как углубились морщины на его лбу и появившаяся седина на висках стала еще более выраженной и в этом тоже была моя вина. – Зачем ты это делаешь Кость? Зачем носишься с тварью, которая тебя предала, которая спала с другим, которая родила от другого ребенка, которая до сих пор любит другого, даже когда тот мертв? Зачем ты живешь с тварью? – он молчит, никак не реагируя на мои слова, и не скрытую злость в них, просто продолжая оттирать мои руки. – Знаешь, врут, когда говорят, что настолько ослеплены страстью, что не думают в тот момент ни о чем. Ложь, я думала о тебе и понимала, что делаю, мы оба с ним понимали, что предаем, но все равно каждый раз не могли держаться друг от друга дальше. – Замолчи Жень, – он, наконец, поднимается, и несмотря на меня, достает сигареты из кармана и закуривает. – Почему? Ты не хочешь слышать правду Кость? Почему? Почему ты так не любишь правду?! – я била словами, жестоко и несправедливо, я вскрывая свои нарывы, вспарывала его душу и за это ненавидела себя еще больше, но лучше так, чем хранить все это внутри. – Это твоя правда. А моя в том, что я тебя люблю. – И какого любить тварь? – Болезненно,– его губы искривились, и он затянулся сильней сигаретой, словно пряча в этом дыму тень своей боли. Но я знала, что болит, я видела это день ото дня в его глазах и я хотела, чтобы он ее выплеснул, так будет легче, и мне, и ему. Но Баталов видимо думал иначе, – и сейчас, я даже жалею Жень, что у вас не получилось. Правда. Ирка бы по итогу простила, девочки бы виделись с отцом, ты была бы счастлива, и он бы увидел какая прелестная дочь у него еще родилась. – А ты? – сдавлено, ибо эти слова были пластырем на оголенную рану. – А я был готов уже отпустить, я бы отошел в сторону, со временем все перегорает. Это было бы лучше, чем забирать тебя с его могилы. И каждый день видеть пустоту и боль в твоих глазах. Ты права была, это ад, потому что я оказался бессилен. Потому что я ничего не могу сделать, чтоб унять твою боль, и что бы заглушить свою. Ни-че-го. Беспомощность, от которой лезешь на стены. Но, увы, нельзя заставить человека себя любить, как нельзя воевать с теми, кого уже нет. Нельзя воевать с мертвецами. Ушедших можно продолжать любить, можно скучать, тосковать, страдать, но им нельзя объявить войну. – Но в этой войне ты выиграл, а он проиграл. – Мы все проиграли, тут нет победителей, – и, выбросив в сторону окурок, не скрывая боли, посмотрел мне в глаза, – поехали домой.
