Как только заканчивается препарат в капельце, я поднимаюсь с постели и бреду в ванную комнату, все это кажется мне пустым и бессмысленным, мне хочется лишь одного вернуться в спальню и залезть с головой по одеяло, чтобы снова провалиться в сон. Делаю тест, и сев на крышку унитаза закрываю глаза, ожидая результат. Только в следующее мгновение, когда я бросаю взгляд на полоску теста, меня будто ударяет током. – Жень, у тебя все хорошо? – голос Наташки раздается за дверью, а я не в силах даже ответить смотрю на две полоски и не могу произнести ни слова, – Жень, я вхожу. – Это ведь может быть сбой, ошибка или нарушение? Да? – наконец произношу, поднимая взгляд на подругу. – Может быть все что угодно, но сильнодействующие препараты я тебе пока ставить не буду. Сейчас созвонюсь с Лидией, это мой гинеколог и запишу тебя на завтра на прием. Договорились? – Хорошо, – сглатываю, не веря в происходящее, все это будто выдергивает меня в реальность, в которой я не желаю находиться, заставляет присутствовать в моменте, чувствовать, ощущать, думать. – Косте скажешь сейчас? – Это не может быть Костин. – Ясно. Пошли, провожу тебя до кровати, а то опять все косяки соберешь, – Наташка помогает мне подняться и заботливо укладывает в постель, – тебе надо поесть. – Я не хочу. – Надо Жень! Если ты сама себе не нужна, то вспомни, что у тебя сын есть, ты ему нужна, – головой я понимаю, что она права, но не могу себя заставить собраться силами, совсем не могу. – Сейчас Костя разогреет суп, поешь, хотя бы немного, – киваю головой, закрывая глаза. – Пообещай мне. – Хорошо. – Завтра заеду за тобой. – Наташ, – окликаю ее у самой двери, заставляя обернуться, – спасибо. – Приходи в себя. *** – Срок уже десять – одиннадцать недель, но если будете оставлять ребеночка, то я бы на вашем месте легла на сохранение. Шейка матки с небольшим раскрытием, да и состояние мне не нравится, плюс вес у вас для такого срока совсем маленький, – Лидия Александровна отворачивается к столу, начиная заполнять какие-то бумаги, а я стираю бегущие с уголков глаз слезы, радости, тоски и боли одновременно. Это не Костин ребенок, с Баталовым мы не спали уже почти пять месяцев, он не может быть от него. – Так что делаем? Писать вам направление в роддом? – Что? – переспрашиваю, не до конца соображая, о чем она говорит. – Аборт или оставляешь? – произносит Наташка, сидящая на кушетке, и первое слово бьет по мне, отрезвляя окончательно. – Оставляю. Когда я вошла во двор, Костя сидел на ступеньках и курил, подошла ближе, останавливаясь в паре шагов. Он поднял взгляд и словно считав все по моему лицу, с болью в глазах, повел губами в намеке на скупую улыбку. – Беременна? – выдыхая дым и смотря в сторону. Больше утверждение, нежели вопрос. – Я не буду делать аборт, я не смогу, – тихо, глухо и, проклиная себя за то, что опять причиняю боль, – Кость, … выбери день, съездим, подадим на развод. Я так больше не могу, мы не можем… – Срок? – Десять – одиннадцать недель, – он скривился, словно от острой боли, а после, затянувшись сигаретой и выпустив в сторону дым, глухо произносит, всего одно слово от которого ударило будто пощечиной. Наотмашь. – Воспитаем. – Кость…– вдох, сорвавшийся от болезненно спазма в грудной клетке,– нет, … – веду отрицательно головой, – не могу, не смогу слышишь, – дрогнувшим голосом, пытаясь удержать еще хоть какое-то подобие спокойствия, которое так мне сейчас необходимо. Неужели он не понимает, что это навсегда будет висеть в воздухе удушающим ядом? – как ты… ты думаешь, сможешь брать на руки этого ребенка, быть ему отцом, зная, что он не твой. Это не жизнь, это ад. – Ад? – он резко поднимается с места, в два шага подойдя ближе. Впиваясь злым, острым взглядом, – а лучше, если ты сейчас Мишку и этого ребенка лишишь хоть какой-то видимости семьи? Повесишь на себя ярмо матери одиночки, разведенки и… – осекся, сжав плотно губы. – И бл*ди, – завершаю за него, – не стесняйся, называй вещи своими именами. – Я не это хотел сказать, – и снова контроль, это почти осязаемо, момент в который он справляется с эмоциями, когда отринув боль, на первый план снова выдвинута человечность. Убивающая меня, подавляющая, потому что снова не заслуженно и это ранит до кровавых борозд. – Это. И ты, и я это знаем, Сними уже с себя эту маску вселенской добродетели и понимания! Выскажи все Кость. Хоть раз! – Не кричи. Тебе нельзя нервничать, – он выбрасывает скуренную до фильтра сигарету и снова переводит взгляд на меня, предавшую его, превратившую наш брак в ад, – я завтра заберу Мишку от родителей, погуляю с ним, а после мы вернемся домой и будем приводить нашу жизнь в порядок. Не бойся, в постель не полезу. Спать буду в гостевой. – Баталов....– произношу, стараясь найти хоть какой-то разумный довод. – Эта наша новая реальность, смирись, нам в ней жить. Я не отпущу тебя. К нему бы отпустил. Сейчас нет. И он, вытащив из кармана ключи от машины, выходит за ворота, а мне хочется выть от непереносимой боли, от которой даже дышать не получается. Но сил уже нет, да и нельзя… *** Любая забота Кости была болезненна, вспарывала душу. Я максимально старалась справляться со всем сама, внутренне ощущая барьер, через который не могла переступить. – Жень, ты с ума сошла, – раздалось со спины, когда я открывала калитку, вернувшись с магазина, держа в руках пакет с продуктами. Костя выйдя с машины, тут же забрал пакет из моих рук, – почему не написала список? Я бы сам все купил. – Я за маслом вышла, закончилось, а потом подумала что, сразу все куплю, мне не тяжело. – Не смей так делать больше, – и, обнимая за спину, крикнул сыну, – Миш, открывай двери и помогай маме разуться. Костя отнес на кухню продукты и вернулся, помогая мне снять пальто. – Миш, иди, раскладывай монополию, после ужина поиграем, – пока Баталов сам раздевался, сын радостно сорвался с места. – Кость, – окликнула его собравшего скрыться на кухне. – Что-то случилось? – Спасибо тебе, – глаза в глаза и он подходит ближе, проводя рукой по моему плечу, руке, осторожно будто боясь, что оттолкну. Сжимает мои холодные пальцы в своей ладони и приобняв касается моего виска губами. – Я люблю тебя, – тихо, опаляя теплым дыханием кожу, срывая остатки контроля и немного отстранившись, смотря в мои глаза уже наполнившиеся слезами, – ты ела? – веду отрицательно головой. – Пошли ужинать. Тяжелей всего было ночами, к третьему триместру я стала очень плохо спать, слонялась ночами по дому часами напролет меря комнаты шагами, пытаясь справиться с роем мыслей и воспоминаний, сводящих меня с ума, вскрывающих еще и так не зажившую в душе рану. Когда становилось совсем невыносимо, открывала на телефоне фото Егора и роняла слезы, смотря в смеющиеся серые глаза. Он не хотел тогда фотографироваться, а я смеялась и делала кадр за кадром, пока он не повалил меня на постель, забирая и отбрасывая телефон в сторону. Порой мне казалось, что держалась я из каких-то невероятных сил, потому что внутри все еще болело, и хранилась не выплеснутая до конца прорва боли, сводящая с ума, но которую я раз за разом запирала на тысячи замков, потому что нельзя. Я держалась за детей, за Мишку, который заставлял меня улыбаться и за еще нерожденную дочь. Я хотела ее, я ее ждала, я так Мишку не ждала как ее и плакала навзрыд, когда она родилась в надежде, что он видит нас оттуда. Прижимая к себе крохотное тельце, прижималась губами к ее крохотной головке к малюсеньким пальчикам на ручках и плакала. С роддома меня забирал Костя с Мишкой, когда медсестра вынесла дочь, мне казалось, я перестала дышать. – Где у нас папа? – Костя вышел ей на встречу, и принял из ее рук Катюшу, и мое сердце на мгновение перестало биться. – Да, не нервничайте вы так, – улыбнулась медсестра, заметив мои дрожащие руки, – на моей практике еще не один новоявленный отец не уронил ребенка, – я улыбнулась ей, только мое волнение ни как не было связано с боязнью, что Костя уронит мою дочь… – Давай, я возьму, – произнесла, как только мы вышли за двери роддома, направляясь к машине. – Не жадничай, ты с ней уже пять дней, дай и нам познакомиться, – он улыбнулся мне и наклонился, коротко целуя меня в щеку, – и уложив Катюшку в авто люльку, повернулся ко мне, – я не сделаю ей ничего плохого, я обещаю тебе. – Я не за это переживаю. – Все хорошо Жень. Поехали домой, там родители твои приехали. Я уже и не надеялась, что мать сменит гнев на милость, но она приехала, взяла Катюшку на руки, помогла разложить вещи, и накормить мужчин обедом. После папа с Костей и мамой осели в гостиной и занимали Мишку купленными сегодня игрушками, дочь спала и мне надо было чем-нибудь себя занять, поэтому я, перемыв посуду, начала замешивать тесто на пирог. Мать вошла в кухню и села за стол у окна, молча наблюдая за мной. Ее молчание травило хуже, чем озвученное осуждение, лучше бы снова взялась читать мораль. – Что же ты натворила, что натворила дочь… – тихое матери наполнило кухню, это было первое, что я от нее услышала за все это время, короткая фраза, без нагнетания, наполненная жалостью и сожалением, и от этого резануло еще сильней по нутру. – Любила, – произнесла тихо, сглотнув подступивший к горлу ком, не поворачиваясь к матери, продолжая замешивать тесто, роняя первые слезы и смешивая их с мукой, чувствуя даже спиной ее осуждающий взгляд, не надеясь даже на крупицу понимания. – Что же натворила… – тихое матери рикошетом от стен и слезы по щекам сильнее, от боли, что тугим кольцом сжимало грудь, сковывало все внутри, сворачивало тугим жгутом, до желания вскрыться, – нельзя так Жень, … нельзя, .... любовь же она разная бывает. Столько душ перемололо, а дети Жень… – удар по самому больному, и сорвало. Пальцы до судорог сжали тесто, и слезы уже несдерживаемым потоком хлынули по лицу. Мать поднялась с места и подошла ближе, вырывая из моих рук несчастное тесто, отбрасывая его на стол и развернув меня за плечо, прижала к себе. Впервые, вот так, по-матерински, поглаживая по волосам. Скрутило, сотрясая от рыданий. Отстранилась только когда немного отпустило, отвернулась к раковине и включив холодную воду, умыла лицо, глуша остаточные всхлипы в потоках воды. – Костя он же знает что… Катюшка … – мать, промокнув свои глаза краем носового платка, плеснула в чашку чай и снова села за стол. – Да… – произнесла, возвращаясь к тесту, доставая из холодильника ягоды и стараясь вспомнить в каком из шкафов лежала форма. Эта суета отвлекала, давала возможность хоть немного дышать. – Не любишь его… – Это больше не имеет значения. – Дочь… – снова тихо, снова без привычного осуждения. – Не надо, – обернулась, встречаясь с ней взглядом, – ты же хотела, что бы я сохранила семью. Чтобы внук не рос безотцовщиной. Так радуйся мам. – Было бы чему, – и мать, тяжело выдохнув, отвела взгляд к окну.
